Моя жизнь и стремление. Автобиография - Карл Фридрих Май Страница 19

И все же в этом пабе был яд даже хуже, чем пиво, бренди и тому подобные гадости, а именно — выдача библиотечных книг, и все, что стояло за этим!

Я никогда не видел такого грязного, внутренне и внешне прямо — такого грубого, крайне опасного собрания книг, как это!

Это было чрезвычайно выгодно, потому что это было единственное место в двух городах. Ничего не покупалось. Единственное, что менялось со временем, так это переплеты становились все грязнее, а страницы — жирнее и истрепаннее.

Содержание снова и снова поглощалось читателями, и я должен, уважая истину, признаться к своему стыду, что, испробовав однажды, я тоже полностью погрузился в преисподнюю, которая обитала в этих томах.

Некоторые названия могут показать, кто и каким дьяволом был: Ринальдо Ринальдини, капитан грабителей, фон Вульпиус, зять Гете. Салло Саллини, знатный вождь разбойников. Химло Химлини, глава благотворительных грабителей. Пещера разбойников на Монте Визо. Беллини, замечательно редкостный бандит. Прекрасная невеста-разбойница или жертва несправедливого судьи. Башня голода или жестокость закона. Бруно фон Левенек, пожиратель священников. Ганс фон Хунсрюк или барон-разбойник как защитник бедных. Эмилия, обнесенная стеной монахиня. Бото фон Толленфельс, спаситель невинных. Невеста в высоком суде. Король как убийца. Грехи архиепископа и т. д. и т. п.

Как-то, когда я пришел устанавливать кегли, а игроков все еще не было, хозяин дал мне почитать одну из этих книг. Позже он сказал мне, что я могу читать их все бесплатно. И я читал; я пожирал их; прочел по три или четыре раза! Я взял ее домой. Я сидел все ночи, склонившись над ней со слезящимися, усталыми глазами. Отец не возражал.

Никто меня не предупредил, даже те, кто должны бы. Все прекрасно знали, что я читал; да я и не скрывал этого. И какой эффект это произвело!

Я и понятия не имел, что со мной происходит, что именно разрушилось во мне. Что те несколько опор, которые у меня, витающего в облаках мальчика, все еще оставались, теперь тоже рухнули, за исключением одной, а именно — моей веры в Бога и моего доверия к Нему.

Психология в настоящее время меняется. Все больше и больше начинают различать дух и душу. Кто-то пытается отличить их друг от друга, четко определить их, продемонстрировать их различия. Говорят, что человек — это не личность, а драма.

Если я и согласен с этим, то все-таки не должен путать то, что было у меня на уме, только начинающем проявляться, с тем, что затрагивало душу моего внутреннего ребенка.

Все прочтенное до сих пор, ничего, вообще ничего не принесло моей душе; только маленькая иллюзия произвела на него эффект, но какой эффект! Она выросла и превратилась из маленького уродца в огромное расплывчатое чудовище.

Мальчик с очень хорошим, добрым, возможно, необычным характером превратился в нечто невнятное, психически неопределенное, в котором уже и не осталось ничего реального, кроме его беспомощности.

И ведь ментально я был без дома, без юности, я цеплялся вверх лишь за упомянутую прочную, неразрываемую веревку и опирался на землю еще как-то лишь потому, что был скорее поэтичным, чем материалистичным, для Короля и Отечества, Закона и Справедливости.

Я испытывал уважение, пришедшее еще с тех времен, когда одиннадцать героических компаний Эрнсталля были сформированы, чтобы спасти находящегося в тяжелом положении монарха Саксонии и его правительство от крушения.

Но теперь я лишился и этой поддержки через чтение этой постыдной библиотеки.

Все вожаки разбойников, бандиты и бароны-разбойники, о которых я читал, были благородными людьми.

Тем, во что они превратились сейчас, они стали из-за злых людей, особенно несправедливых судьей и жестоких властей.

Они обладали истинным благочестием, горячим патриотизмом, безграничной доброжелательностью и сделали себя рыцарями и спасителями всех бедных, всех угнетенных и страждущих.

Они заставляли читателей восхищаться ими и приходить от них в восторг; но вот всех противников этих великолепных людей было необходимо презирать, особенно власти, постепенно теряющие свою силу.

Но главное — избыток жизни, активности и движения, царившее в этих книгах!

Что-то происходило с обеих сторон, что-то очень интересное, какое-то великое, серьезное, смелое деяние, достойное всяческого восхищения.

Но что же происходило во всех тех книгах, которые я изучал до этих пор?

Что приключилось в трактатах министра? В его скучных, бессмысленных ребяческих сочинениях?

А что же приключилось в очень хороших и полезных книгах ректора?

Были описаны большие, широкие и далекие страны, но ничего не происходило.

Изображались странные люди и народы, но они не действовали, они ничего не делали.

Это была всего лишь география, только география, не более того; не было никаких действий.

И только этнография, одна этнография; но куклы стояли на месте.

Это не был ни Бог, ни человек, ни дьявол, чтобы взять крест с веревками в руки и оживить безжизненные фигуры!

И все же есть тот, кто абсолютно точно требует этой стимуляции, и это — Читатель. И до самого верха все ведет к нему, потому что он один и есть тот, для кого написаны книги.

Душа читателя отворачивается от неподвижности, потому что для него это смерть.

Какое же богатство жизни в этой библиотеке! И какой ответ на особенности и потребности тех, кто берет в руки такую книгу! Как только во время чтения он чувствует желание, оно уже исполняется. И какая там замечательная, неизменная справедливость. Каждый хороший, порядочный человек, пусть он десять раз будет капитаном разбойников, будет полностью вознагражден. И каждый плохой человек, каждый грешник, будь он десять раз королем, генералом, епископом или прокурором, обязательно получает возмездие.

Это настоящая справедливость; это божественная справедливость!

Сколько бы Гете не написал стихов о славе и неизменности божественных и человеческих законов, он все равно неправ! Прав только его зять Вульпиус, потому что он написал Ринальдо Ринальдини!

Хуже всего в этом чтении было то, что оно попало в мое более позднее детство, в отрочество, когда все, что поселилось в моей душе, было впечатано навсегда.

К этому добавилась еще и моя врожденная наивность, в значительной степени сохранившаяся и до сих пор. Я верил в то, что читал, и мой отец, мать и сестры тоже верили в это. Только бабушка качала головой, и чем дольше, тем больше; но остальные не соглашались с ней.

В нашей бедности было очень приятно читать о «знатных» людях, которые то и дело раздавали богатства. То, что они