От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем Страница 19

кипевшие в большом котле. Несомненным оставалось одно: желание ближе познакомиться с источниками иудейской традиции. Бубер весьма мне импонировал, но в конечном итоге я определял себя как приверженца Ахад ха-Ама, хотя к его, воспринятому от Герберта Спенсера, философскому агностицизму я оставался совершенно равнодушным. Что меня в нём привлекало, так это его великая нравственная серьёзность.

Я уже рассказывал, как вступил в «Агуда» и как снова её покинул. И всё же могу сказать, что «Агуда» по-прежнему сохраняла для меня притягательную силу, большую, чем сионистские студенческие союзы, которые воспринимали членов “Jung-Juda” как свою естественную молодую смену. В то время было две такие группы, и они впервые окончательно объединились в начале 1914 года. Осенью 1913 и весной 1914 нас пригласили на вечеринки по этому случаю. То, что мне пришлось услышать и увидеть на этих вечеринках (к тому же поданных как сионистское мероприятие) было чистым проявлением ассимиляционизма, с которым я не хотел иметь ничего общего. Это возмутило меня до такой степени, что мы с тремя-четырьмя товарищами приняли решение никогда больше не иметь дела с подобными организациями. Я твёрдо держался этого решения, и с тех пор у людей, которых так искренне презирал, снискал репутацию сектанта-авантюриста и асоциального типа.

Школа для детей йеменских евреев. Иерусалим. 1916

Эрих Брауэр на крыше первого дома кибуца Бейт-Зера. Иорданская долина. Осень 1927

Примерно тем же кончилась попытка привлечь меня в еврейскую туристическую ассоциацию “Blau-Weiß”, в которую уже вступил тогда кое-кто из моих друзей. Это был сионистский вариант «Перелётной птицы», соединивший немецкую романтику с неоиудейским её изводом. Сам я охотно бродил по красивым пригородам Берлина, но больше всего любил предаваться этому в одиночестве или вдвоём с Эрихом Брауэром, моим другом из “Jung-Juda”. Прежде художник-график, позднее этнолог, он написал основополагающий труд по этнологии йеменских евреев. Но таскаться по горам и долам вместе с толпой молодёжи, распевая песни под гитару или из песенников “Jung-Juda”, в том числе сионистские, на иврите и идише, такие как “Ha-Tikwa”, “Teche-saqna”, “Se’u Ziona Nes wa-Degel”[54] и проч., – ко всему этому у меня не было ни малейшей охоты. После прежних двух, так сказать, испытаний, на следующее я не согласился. Это был 1915 год. В моих совсем ранних статьях 1915–1918 годов отражено моё несогласие со сторонниками войны и ведётся полемика с тем, что тогда называлось еврейским молодёжным движением. Моё настояние, чтобы молодые евреи перво-наперво учили иврит, хотя и было безупречным в идеологическом отношении, всё же требовало больше затрат и усилий, чем все эти студенческо-туристические церемонии и походы. Мой пыл, да и мой острый язык вызвали гневную реакцию. За мной признавали мужество в отстаивании собственной позиции, но объявили полностью лишённым художественного вкуса выхолощенным интеллектуалом – мол, не каждая голова может такое выдержать. Всякая дискуссия тем самым заканчивалась.

IV

Студент в Берлине

(1915–1916)

Большинство членов “Jung-Juda”, как и я сам, были противниками войны. В первые месяцы между нами разгорелись бурные споры. Сторонники войны (среди которых кое-кто добровольно записался в армию) и её противники обменивались жёсткими речами. Поборники войны – а сегодня нам трудно себе представить всю степень тогдашнего военного восторга, пылавшего даже в сионистской среде, – обвиняли нас в малодушии, хитроумной увёртливости и неблагонадёжности, ну а мы платили им той же монетой. К партии сторонников войны принадлежал тогда и Мартин Бубер, выступивший на ханукальном торжестве немецких сионистов с речью, в которой провёл сравнение между войной Маккавеев и той войной, что вела тогда Германия. Во мне тогда и произошёл первый внутренний разрыв с ним.

Мой образ мыслей и образ действий открыто свидетельствовали о моём неприятии войны, и вскоре из этого произошёл конфликт. В первых числах февраля 1915 года в ежемесячнике “Jьdische Rundschau”, органе германской сионистской организации, появилась статья «Мы и война», выдержанная в духе самого что ни на есть «бубертата» (так обозначали тогда излияния эпигонов Бубера, апостолов великого учителя). Ключевой фразой этой статьи была следующая: «Вот так и случилось, что мы пошли воевать: не “вопреки тому, что мы евреи”, а “потому что мы сионисты”». Она привела меня в негодование. Я сочинил письмо в редакцию, самым решительным образом осуждая этот вздор, и потребовал, коль скоро господствующие цензурные условия не позволяют открыто отстаивать абсолютно противоположное мнение, не допускать и прославления войны в сионистском журнале. В этом же письме я выразил отношение к войне своё и моих единомышленников. (Текст этого письма сохранился в моём дневнике, который я урывками вёл во время войны.)

Заметка Мартина Бубера в еженедельнике “Jüdische Rundschau“ от 19 февраля 1915, 2-я страница

Пятнадцать человек из нашей группы подписались под моим протестом, весьма возмутившим членов правления Сионистской организации Германии: там боялись, что наше выступление создаст большие трудности для сионистского движения. Председатель Организации д-р Артур Хантке, один из пяти членов исполнительного комитета, который в действительности придерживался того же мнения, что и мы, пригласил двоих из подписавших к себе и настойчиво убеждал их не делать необдуманных шагов, чтобы не навлечь беду на себя, да и на всю Организацию.

Это своё письмо я довольно неосмотрительно держал в моём школьном портфеле, поскольку мой друг и однокашник Эдгар Блум намеревался его подписать. Итак, мои воззрения на войну, которые я выражал всеми мыслимыми способами, исключая разве что прямые высказывания, вызвали подозрение окружающих, а один из моих школьных товарищей начал за мной шпионить. Однажды, когда я во время перемены прогуливался по школьному двору, он перерыл мой портфель, наткнулся на это письмо и прочёл его. Скопировать его он за короткое время не мог, зато ему вполне хватило оснований, чтобы уличить меня в подрывной пропаганде в стенах школы. В отношении меня началось общешкольное расследование. Неделя выдалась бурная, однако наш директор, человек прямой и достойный, а вместе с ним мои учителя математики и французского выступили против моего немедленного отчисления. Они добились того, что за год до выпускных экзаменов я ушёл из школы со стандартным свидетельством о неполном её окончании, где было, в частности, написано, что я покидаю гимназию с целью «продолжить образование в частном порядке». Во всяком случае, со мной обошлись достаточно либерально, дав мне возможность позднее сдать экзамены соответствующей комиссии экстерном. Уже в октябре 1915 года я обратился в районный школьный комитет