Евгения Гутнова - Пережитое Страница 19

Вскоре, в 1920 году, он уехал за границу — в Германию. Говорили тогда, что это посоветовал ему сделать сам Ленин, опасавшийся за его будущее в атмосфере все усиливавшихся преследований меньшевиков и эсеров. Несмотря на все политические расхождения, В.И.Ленин не мог выбросить из сердца одного из самых близких друзей своей революционной юности; возможно не хотел подвергать его физическим страданиям. Известно, как болезненно отнесся он к сообщению о смерти Ю.О.Мартова в 1923 году в Берлине. В душе он, конечно, никогда не сомневался в его честности, благородстве и не мог не ценить в нем крупного теоретика и безупречного (в смысле честности побуждений) политического деятеля.

Другого своего дядю с папиной стороны, Сергея, я в то время знала мало и не очень любила. Он и его жена Конкордия Ивановна, с которыми изредка доводилось мне встречаться у Риты, казались резкими, неласковыми и совсем не походили на людей привычного для меня мира. Их своеобразные достоинства я смогла оценить позднее, когда стала постарше, во время моих летних поездок в Минусинск к папе, где они тоже отбывали ссылку в то время. Там, постоянно бывая в этой семье, я могла наблюдать все разнообразие проявлений их удивительных характеров.

Мало успела я узнать и свою старшую тетку Лилю — Лидию Осиповну Дан. Как, я уже писала, они с мужем в 1920 году уехали за границу. Но ее я видела чаще, так как она очень дружила и с папа и с мамой и, будучи человеком во всех отношениях замечательным, глубоко врезалась в мою память. Высокая, стройная и вместе с тем немного сутулая и худощавая, она, в отличие от Риты и Жени, совсем не казалась красивой. Но в ней было что-то на редкость притягательное. Я бы сказала, значительное и в высшей степени женственное. Особенно хороши были ее глубоко сидящие темно-карие глаза, необыкновенно умные и одновременно мягкие, большой, ласковый, тоже очень женственный рот и немного грустная улыбка. В ее лице вообще проглядывало что-то печальное, даже трагическое. Может быть, незабытое горе — потеря ее маленькой дочери Туси, которая умерла в двенадцатилетнем возрасте от туберкулезного менингита незадолго до революции[7].

Федора Ильича Дана я тогда не любила — не знаю почему. Своей внешностью он напоминал мне сытого и самодовольного кота, нечто противоположное папе, Жене, Лиле и даже Рите, казался каким-то надутым и неискренним в разговорах с детьми. Может быть, все это мне именно казалось при взгляде с моей ребячьей точки зрения, и я ошибалась. В пользу этого говорит то, что Лиля как будто счастливо прожила с ним долгую жизнь в эмиграции: сначала в Германии, потом во Франции, во время и после войны, в США, где их дом оставался центром меньшевистской колонии. Федор Иванович Дан умер где-то в пятидесятых годах[8], а тетя Лиля дожила до девяноста двух или девяноста четырех лет, в США торжественно был отмечен ее девяностолетний юбилей и издана на русском языке книга — сборник статей, где, в частности, много внимания уделялось ее родственникам, в том числе и моему папе. Я видела эту книгу[9].

Папа и Лиля очень дружили. После ее отъезда за границу они долго переписывались, когда он, естественно, не находился в тюрьме. Писала она и маме и даже мне, иногда присылала нам посылки, потрясавшие нас своим «великолепием» — туфли, платья и т. д. Переписка эта в начале тридцатых годов, став небезопасной, прекратилась.

Моя самая старшая тетка, Надежда Цедербаум, умерла очень рано, а муж ее С.Н.Кранихфельд — еще раньше. У них осталось трое детей, уже взрослых. Старший Андрей, которого я совсем не знала, по словам моего папы, очень его любившего и дружившего с ним, был замечательным человеком. Он был по убеждению социал-демократом (я думаю, в духе моего папы), молодежным организатором, пытался бороться за свои идеалы. Всю свою жизнь он провел в тюрьмах и ссылках и в тридцатые годы тоже, видимо, погиб в вихре страшных событий этих лет. Вторая дочь Нади, Люся, некрасивая, но очень милая, всегда представлялась мне идеалом христианских добродетелей и любви. Добрая, кроткая, самоотверженная, все время заботившаяся о брате и младшей сестре, она сравнительно поздно обрела личное счастье, вышла замуж за одного из товарищей Андрея и родила сына. Но счастье это было недолгим. Муж ее исчез в той же бездне, и всю жизнь она одна воспитывала сына, работала.

Младшая дочь Нади, Виктория, или Витя, — хорошенькая и жизнерадостная девушка, не была создана для служения идее. Имея способности к журналистике, она еще девочкой стала работать в «Комсомольской правде» и вовлеклась в совсем иной мир чувств и отношений. И хотя она всегда тоже очень любила и сестру и брата, в молодости ее жизнь шла совсем иным путем. Она вышла замуж за комсомольского работника, прожила с ним довольно долго, родила двух детей, вырастила их (один, младший, погиб лет в восемнадцать, утонув при купании), потом разошлась с мужем. И только уже в зрелом возрасте, и чем дальше, тем больше, увлеклась историей своей семьи: собирала материалы в библиотеках и архивах, написала книгу об отце — С. Н. Кранихфельде, думала со временем, когда изменится ситуация, написать о брате и других родственниках. В 1983 году она умерла.

О семье моего папы можно было бы написать целый роман вроде «Саги о Форсайтах» или «Семьи Тибо». Но это, наверное, окажется возможным только в далеком будущем, а тогда это, должно быть, станет неинтересным.

Всех этих людей я встречала, живя месяцами у Риты, в городе и на даче в Братовщине, куда иногда ездила с ее семьей летом. Но моим родным домом оставался дом на Спиридоновке, и я всегда с радостью возвращалась туда после очередного пребывания в «гостях». Там были мои любимые кузены, Соня и Володя, и в первую очередь, конечно, мама, если она к этому времени возвращалась из санатория. С началом нэпа, когда питание наладилось, мамин туберкулез постепенно отступил, необходимость в санаториях отпала. Мама теперь всегда была рядом, и, хотя я продолжала бывать в гостях у Риты и Жени и общаться со своими тамошними кузенами, жизнь моя отныне стала протекать более стабильно и налаженно.

К этому времени настала пора идти в школу. Тесный и однородный до тех пор, круг общения разомкнулся, и я вошла в более широкий, новый для меня и, как все новое, интересный мир, с совершенно иной, чем дома, атмосферой.

Глава 6. Школа

Я пошла в школу сравнительно поздно, в восемь лет, к тому времени уже свободно умея читать, писать и прилично зная французский язык. За два года до этого в нашем доме поселилась «бонна» — Бенигина Марковна, проработавшая много лет учительницей французского и «классной дамой» в балетном училище Большого театра. Полька по происхождению, верующая католичка, но, по условиям договора, никогда с нами об этом не говорившая, она учила меня, Игоря и Диму французскому языку, разговаривала с нами по-французски.