Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 19

станции очень ощущалось, так как трудно было объяснить столь скорый и резкий скачок качества его писаний после 1923 года».5

Биограф Веры Стейси Шифф, сопоставляя переводы, опубликованные

Верой летом 1923 г. в «Руле», замечает: «Если и роднит что-то По с Райновым, так это восхищение запредельной жизнью, царством реальных теней, которое

простирается за нашим иллюзорным существованием».6 Таким образом, уже

тогда Вера «косвенно … извилистыми путями» отправила Набокову весть, что

он не одинок в своих метафизических поисках, что ей они тоже близки. Через

год, в письме от 17 августа 1924 г., вспоминая о посещении с Верой могилы

отца, Набоков пишет ей: «Когда мы с тобой в последний раз были на кладбище, я так пронзительно и ясно почувствовал: ты всё знаешь, ты знаешь, что

будет после смерти, – знаешь совсем просто и покойно, – как знает птица, что

спорхнув с ветки, она полетит, а не упадёт… И потому я так счастлив с тобой… И вот ещё: мы с тобой совсем особенные; таких чудес, как знаем мы, никто не знает, и никто так (курсив в тексте – Э.Г.) не любит, как мы».7

Вера, «в известном смысле», и оказалась той «узловой станцией», на которой определился дальнейший маршрут жизни и творчества Набокова. В ней

он, наконец, обрёл не только «необманную» любовь, но и достойного его интеллектуального и духовного уровня диалогического партнёра – прямую речь

прямой Веры. На тесную и жёсткую для него платформу под вывеской «Дра-2 Там же. С. 72-73.

3 Там же. С. 73-74.

4 Барабтарло Г. Сочинение Набокова. С. 281.

5 Там же.

6 Шифф С. Вера. С. 68.

7 Набоков В. Письма к Вере. С. 76.

44

ма» Набокова вынесло после обильных стихотворных излияний по поводу

«недоплаканной горести», – оставшихся безответными. Он и изначально чувствовал в Светлане «дымку чуждости», но надеялся (в стихотворении «Ты»), что хотя:

Далече до конца,

но будет, будет час, когда я, торжествуя,

нас разделявшую откину кисею,

сверкнёт твоя душа, и Счастьем назову я

работу лучшую, чистейшую мою.1

Но спустя немногим более года, 7 марта 1923 года, он сетует: Бережно нёс я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,

скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю, кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нёс.2

Где-то между этими двумя – между надеждой и отчаянием – обращениями к Светлане, среди прочих, посвящённых ей стихов, есть одно стихотворение 1922 г., названное «Знаешь веру мою?». Год спустя оно пришлось точь-в-точь по мерке Вере! Вот последние его строки:

…полюблю я тебя оттого, что заметишь

все пылинки в луче бытия,

скажешь солнцу: спасибо, что светишь.

Вот вся вера моя.3

В «Морне» Набоков уже явно разделял эту веру с Верой. Ещё из Праги он

писал ей, что как только вернётся в Берлин, попробует «Морна» издать. Он

пытался, ему не удалось. Даже помощи Гессена и двукратно устроенных чтений оказалось недостаточно, чтобы в каком-либо виде оставить эту, чрезвычайно насыщенную, исключительно содержательную драму запечатлённой.

Впервые она была опубликована лишь двадцать лет спустя после его смерти, на родине, в журнале «Звезда».4

Понятно, что в Берлине 1924 года возможности публикации резко сокра-тились. Но ведь публиковались же, несмотря на убывание числа издателей и

читателей, другие опусы Сирина – стихи, рассказы: «Моя писательская карьера начинается довольно светло. У меня набралось уже 8 рассказов – целый сборник»,

– пишет он матери в июле 1924 г.1 Остаётся ощущение, что Набоков не так уж и до-1 Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991. С. 184.

2 Набоков В. Стихи. С. 99.

3 Там же. С. 69.

4 Звезда. 1997. № 4. С. 9-99.

1 Цит. по: ББ-РГ. С. 274.

45

бивался публикации «Морна», что было что-то в самой пьесе, в чем он не был уверен, что интуитивно воспринималось им как пробное, как нащупывание пути, но ещё не

сам путь. «Морн» был разносторонне одарённым, но всё же новорождённым, только-только тяжело выстраданным детищем. Он нуждался в благоприятных условиях и

времени для развития заложенных в нём разнообразных задатков. Сокровище, может

быть, и не стоило так уж выставлять на показ, а – приберечь, постепенно, со вкусом

взращивая его лучшие качества. Что, в сущности, и произошло. «Морн» стал как бы

стартовой площадкой того «метеора», каким вскоре зарекомендовал себя Сирин, вызывая недоумение и негодование двух Георгиев – Адамовича и Иванова, – полагав-ших, что столь стремительный и чересчур плодовитый взлёт подозрителен и неправ-доподобен. «Морн» оставил после себя такой «продлённый призрак бытия», который

давно и с удовольствием отслеживается специалистами – во множестве его ипостасей

и на протяжении всей творческой биографии Набокова.2 «То, что Набоков оставил

эту вещь неопубликованной, – замечает Г. Барабтарло, – интересно и быть может

значительно само по себе, независимо от причин».3

И всё же остаётся вопрос (и интересны причины) – почему Набоков, по-заботившийся, в конце концов, об издании большей части им написанного, обошёл вниманием своё первое крупное произведение? В связи с этим вопросом

Барабтарло обращает внимание на то, что в финале «Морна» «читателя ждёт

удивительное (для Набокова) открытое определение этого троичного начала» –

имеется в виду троичное начало метафизического понимания Набоковым

устройства мира. «Нечего и говорить, – продолжает Барабтарло, – что такие откровенные формулы вероисповедания, да