Судьба — это мы - Леонид Васильевич Ханбеков Страница 19

Скажите сестрам, Люде и Оле, — ему уже некуда деться.

Так и этак я примерял к Людмиле Татьяничевой это вольное, бесшабашное, распахнутое признание «агитатора, горлана, главаря», того самого, кто, казалось, твердо и решительно заявлял совсем иное: «…нынче не время любовных ляс». Сдержанная, замкнутая, особенно в отношении того, что касалось ее личной жизни, она не просто заметила, а обратила подчеркнутое внимание на дневниковое признание поэта — политика, борца, строителя новой жизни, говорившего об отчаянном подавлении в себе личного ради отстаивания социального идеала времени.

Как расценила она это признание? Как силу поэта, род талантливой исповеди? Как слабость? Как некий разрыв между тем, о чем думал поэт и о чем писал?

Как жаль, что к разговору о месте собственных переживаний, собственных чувств в интимной лирике и чувств опосредованных мы так и не вернулись.

Любовь для Татьяничевой вечна, как мир, она — высшее богатство мира, главная ценность бытия.

«Что в мире вечно? Горы? — размышляет поэтесса и сама же отвечает: — Нет, горы рушатся, их дробят люди. Может, вечны моря? Нет. И морей много исчезло на земле. «Что вечно?» — вопрошаешь ты в тоске. А лето расцветает молодое. Дитя резвится на речном песке, и у воды сидят, обнявшись двое».

(«Что вечно?», 1978).

Двое любящих и дитя — вот то, что движет миром.

Но было бы ошибкой думать, что любовь — это глубокое и богатое своими оттенками чувство, «тайну и чудо» поэтесса изображает лишь через семейную идиллию, через тот мирок, в котором все проблемы решаются или снимаются с повестки дня тем, что «сидят, обнявшись, двое», а «дитя резвится на песке». Нет, поэтесса рассматривает дорогое и светлое чувство в самые различные моменты его расцвета и угасания, в минуты безоблачного счастья и мрачных размолвок. Она как бы проводит влюбленных через испытания. В стихах «Прекраснейшее слово» (1970), «Корни» (1972), «Любовь нуждается в защите» (1973), «Стена» (1974), «Спор» (1974), «Глаза» (1975), «Не хочется душу свою…» (1975), «Зеркала у старости щербаты…» (1975) и других с удивительным чувством меры и душевной деликатности, такта она убеждает: лишь сами любящие в силах разрушить стену отчуждения, которую способна построить минутная размолвка, лишь сами любящие способны оградить свое чувство от мелочности и суетности.

Любовь, — утверждает поэтесса, — вечно обновляющее, освежающее человека чувство. Познавший это чувство — счастлив.

Спасибо вам, Забывшие меня, За нежность, Что дарили мне когда-то. («Пусть в прошлое не ходят поезда…», 1979)

…Стихи «Горячее дыханье» (1951), «Лишь стоит сомкнуть ресницы» (1956), «Позови, если очень тяжко…» (1958), «Чистыми родниками смотрит в глаза мне осень…» (1959), «В добром доме» (1961) и другие, более поздние, как бы проводят читателя по жизни двух современников, чье чувство прошло через испытания, через размолвки и обиды, через разлуки и встречи, через осознание необходимости и неразрывности, святости и неделимости того общего, что вызрело в каждом из двух сердец.

Критики, в частности, А. Михайлов{32}, осуждали поэтессу за некоторую рассудочность в стихах. Согласен, известная доля дидактики есть в ее интимной лирике. Но я убежден: иные истины надо повторять неустанно. Тем более, что авторитетное слово большого поэта — сила, которую нельзя недооценивать.

Чем станет любовь твоя: Песней, Хлебом, Кипящей сталью, Соколом в поднебесье, Морем за дальней далью? Или, сорвавшись с выси, Камнем в глубь сердца канет? От нас от самих зависит, Чем любовь наша станет. (1960)

После первой же публикации это стихотворение перекочевало не только в антологии советской поэзии, но и в рукописные альбомы. А разве оно не рассудочно?

В чем же дело? На мой взгляд, открытый расчет на поучение здесь уместен и оправдан. Афористичность стихотворения — не последний довод в пользу того, чтоб его запомнить, заучить. Как пословицу, как поговорку, как крылатое выражение.

И все-таки до поры до времени поэтесса как бы сдерживала себя. В стихах о любви чувствовалась холодность, отстраненность.

Перелом произошел в семидесятые годы. В лирике Татьяничевой зазвучали совершенно иные, непривычные для нее настроения. Стихи, в которых размышление о любви как о высшем проявлении земного человеческого счастья, «тайне и чуде» жизни, без которых она была бы пуста и бессмысленна, стали преобладать над изящными и тонкими миниатюрами, в которых, однако, чувствовался некий «недобор» страсти, искренности.

Особенно это бросилось в глаза в книге стихов «Калитка в лес осенний» (1979).

В период работы над этим сборником поэтесса была уже тяжело больна. Ее мужество, сдержанность, привычка переносить все личные беды и горести, не вовлекая в них никого, даже близких, и на сей раз помогли ей насытить книгу стихами оптимистического, жизнерадостного звучания, бодрой тональности, звонкого, насыщенного слова. Но чуткий читатель, сколько-нибудь серьезно знавший ее творчество, обнаружил бы в новых произведениях поэтессы грусть и куда более пристальное, чем прежде, вглядывание в уходящие безвозвратно годы. Пульс и дыхание, настроение и сам воздух книги — в стихах «Что вечно», «Доля», «Спор», «Глаза», «Не хочется душу свою…», «И вот — зима…», «Пусть в прошлое не ходят поезда…», «Не отдам твое имя злословью…» За этими выстраданными, хотя и по-прежнему сдержанными исповедями приоткрывается в чем-то обделившая себя красивая и гордая душа. Признание это прорывается не сразу, не вдруг. Оно как бы зреет и копится, тяжелеет, как грозовая туча, чтобы после громового раската пролиться очистительным дождем исповеди: