Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю Страница 19

Тетя Зина заговорила о моей книге. Не знаю уж, как она попала к ней, но тетя Зина ее внимательно – я почувствовал это по вскользь брошенным замечаниям – прочла. В том числе и мою злополучную (а в тот момент она казалась мне злополучной) повесть, где отнюдь не в розовых красках описывались и она сама, и ее покойный супруг.

Прочла и не обиделась. Прочла, узнала и не обиделась… Такое с прототипами случается нечасто. Будь мой Филя списан с реального человека, и попадись на глаза этому реальному человеку моя повесть – обиделся б непременно. Уязвило б, что кто-то понял, как отчаянно не принимает он себя. Как болезненно не любит. Именно тут – нерв вещи, ее пружина и ее внутренний сюжет.

К сожалению, мало кто разглядел это. На Филю вообще почти не обратили внимания. Даже самые искушенные и притом весьма доброжелательные по отношению ко мне критики куда охотней рассуждали о моих победителях, чем о забитом парикмахере.

Это моя вина. Это ведь я, лицедействуя, примерял на себя сверкающую одежку своих триумфаторов, которые играючи оттеснили в сторону скромного коммунального труженика. Она, эта ослепительная одежка (вот где сказалась любовь к цирку!), преобразовывала меня. Вдруг твердую почву ощущал под ногами. Вдруг слышал уверенность в собственном голосе, и сам поражался, какую легкость обретал мой обычно заплетающийся язык. Как лихо говорили они! Как ироничны были, находчивы и остроумны! Я отродясь не умел так. Не умел и не умею, хотя по иронии судьбы и отбарабанил тринадцать лет в «Крокодиле», среди людей, которым лучше не класть пальца в рот.

Рядом с Филей тоже находился хваткий и уверенный в себе златоуст – мастер Ян Шафрановский, которому его юный коллега старательно подражал. Старательно, но безуспешно. Сознавая это, даже в зеркало старался не смотреть, а если ненароком и бросал взгляд, то видел лишь физиономию клиента, но, упаси бог, не свою собственную. Собственная вызывала отвращение.

Откуда это отторжение себя? Дойдя в своей хронике до нынешнего, 1963 года, я внимательно просмотрел ту свою первую, датированную как раз 63-м повесть, и вижу, что ответа на этот вопрос в ней нет. Читателю не понятно, что сделало моего героя таким, каким он предстает на страницах книги. Мне просто не удалось этого прописать: слишком молод был и неопытен, а вот относительно самого себя, повзрослев, мало-помалу, кажется, разобрался.

Ребенок, которому плохо говорят о родителях – об одном или обоих, которому внушают нелюбовь к родителям, а еще хуже – презрение к ним, страх и ненависть, в конце концов эту нелюбовь переносит на себя. Ныне это – педагогическая аксиома, но откуда было знать ее моей малограмотной бабушке! «Мать! – говорила она о моей порхающей по свету родительнице, своей дочери. – Собакам отдать».

То была ее излюбленная присказка. Но вообще-то мать проходила в доме под именем хабалка, причем в устах бабушки, настроение которой быстро менялось, ругательное словечко это приобретало подчас оттенок едва ли не ласковый. «А хабалка-то наша опять не пишет!» Или – о клубничном, например, вареньице: «Хабалкино любимое». Но это – когда ее не было рядом, в глаза же (иногда она являлась вдруг, налетала, как вихрь, – шумная, нарядная) – говаривала такое, что дочь белела вся. А однажды в бешенстве принялась колотить посуду. Мне было лет пять, не больше, однако до сих пор стоит перед глазами, как бабушка отнимает у нее блюдо, огромное, с синей каймой, довоенное еще, но, отняв, роняет, и блюдо – вдребезги. На полу (почему-то на полу) возле кровати сидит бабушка и громко икает, а я бросаю в лицо запыхавшейся матери: «Хабалка! Хабалка!» Не боюсь ее, не боюсь совершенно, пусть делает со мной что угодно! Но мать ничего не сделала. Только щека дернулась – раз, другой… В отличие от бабушки, которая нередко стегала меня веревкой (смотанная, она висела за входной дверью – в дни стирки ее растягивали между двумя акациями и сушили на ней белье), – в отличие от скорой на расправу бабушки мать за всю жизнь пальцем меня не тронула.

В школе время от времени записывали в журнал, на последней, как сейчас помню, странице, сведения о родителях. На уроке, при всех… С замиранием сердца следил я, как неумолимо подкрадывалась к моей фамилии алфавитная очередь. Отец – ничего, без отцов многие росли, но вот на вопрос о матери, где и кем работает мать, лишь я один отвечал – когда с деланным равнодушием, когда с вызовом: не знаю.

По классу прокатывался смешок. Ха, не знает! Это про мать-то родную.

В институте подобного журнала, слава богу, не было. Там вообще много чего не было, дома осталось, но это лишь на первый взгляд. Все самое главное я привез с собой – начиная от собственной персоны и кончая… ну, скажем, бушлатом, который немало попортил мне кровушки.

Бушлат на самом деле был никаким не бушлатом, а потертым, в заплатах и пятнах полушубком. Бабушка купила его на симферопольской толкучке у интеллигентного, говорила она, человека, без ноги, правда (мне вспомнился Сильвер из моего любимого «Острова сокровищ»), и никак, кроме как «бушлат», звать не желала. Уж не полагала ли в наивности, что это плотное, это звучное словцо делает одеяние и теплее, и приличнее?

Являясь в редакцию – а я, первокурсник, обхаживал со своими писаниями едва ли не все московские редакции, – пытался сбагрить бушлат на вешалку, но вешалки не всюду были, а если и были, то гардеробщицы откровенно брезговали моими обносками. Вот и норовил оставить украдкой в холле – то на подоконнике, то на облезлом каком-нибудь кресле, но, случалось, не было ни подоконника, ни кресла или в холле кто-нибудь торчал. Тогда я просто расстегивался, распахивался, что делало верхнюю одежду, надеялся я, менее заметной, и лишь после этого, набравшись духу, открывал дверь. В тот же миг взоры сидящих устремлялись на мой злосчастный полушубок.

Но от бушлата я в конце концов избавился. Получив сразу два или три гонорара, купил пальто с красивыми пуговицами, а вот куда, скажите на милость, деть собственную персону? Разве что спихнуть потихоньку в какую-нибудь повестушку – так, думаю я теперь, возник замысел моего парикмахера.

Уловка, пусть и бессознательная, отчасти удалась. Мне стало легче, герою – труднее. Особенно когда рядом с ним появилась девочка Ира, которая своей чистотой и смешной непосредственностью еще больше оттенила его унылую приземленность.

Филя распрямился. Филя подтянул отвисшую нижнюю губу. Даже «кефирные» перестал брать, чем вызвал колкие вопросики Яна Шафрановского.

Но девочка Ира не любила его. Чудаковатый и неловкий, он был ей любопытен, не более того, для подлинного же спасения, для того, чтобы разуверившийся в себе, махнувший на себя человек принял себя (полюбил), нужно, чтобы сначала его принял (полюбил) кто-то другой. Принял со всеми потрохами, со всеми недостатками и странностями, со всей занудливостью, но и с потаенной способностью на душевный взлет. (Первоначально повесть называлась «Визит на седьмое небо». Увы, только визит…)