Зиновий Черниловский - Записки командира роты Страница 19

— Вы имеете в виду бунинское? Нет, разговоров о вечной любви не было. Поцеловала, перекрестила, довела до порога и здесь упала. Пришла в себя, извинилась, стала торопить.

— Командиром взвода пойдете?

— Если доверите. Чинов не ищу, но и не отказываюсь…

На следующий день — ученье. Примитивное, имитирующее атаку, поведение во вражеском окопе; саперная лопатка, стрельба по движущейся цели. Не во всем удачное. Немцы зачем-то оставили одинокую мину на вершине оттаявшей горки. И на нее наткнулся, еще не повидав войны, немолодой солдат. Оторвало ступню. Не стонет. Отвоевал.

Принимаем доклады. Лучшим оказался доклад несостоявшегося летчика.

— Каков молодец, а? — сказал начальник штаба. Нюх у тебя на людей…

И та же история. Похоронка. Бедная мать! Но и он тоже!

Никогда не соглашался с хрестоматийным некрасовским "Не жаль и самого героя".

Напротив, очень жаль. До сих пор жаль. В полубессонную ночь — не рисуюсь — вижу его порой. В матросской тужурке почему-то.

Сознательно не называю имен. Чтобы не бередить раны живущим. Прекрасный русский парень — цвет нации!

И приходит на ум ахматовское:

Кто знает, как пусто небоНа месте упавшей башни,Кто знает, как тихо в доме,Куда не вернулся сын.

В разного рода американских изданиях мне не раз доводилось читать об эволюции сознания солдат и офицеров — участников вьетнамской войны. Гордые, независимые, неприступные, ожесточенные, они постепенно оттаивали, соглашаясь на медицинскую помощь ввиду явных психических расстройств, из которых наиболее частой сделалась депрессия. Сожженные деревни, навсегда запечатлевшиеся в их памяти бесчисленными массовыми убийствами. Мучила сопричастность. И теперь, много времени спустя, когда "развеялись туманы над болотами" и на поверхности оказалась простая и жестокая правда, эти люди, солдаты и офицеры, пришли к ней — хотя и не без лекарств.

Уже после Первой мировой войны психиатрия обогатилась диагнозом "невроз военного времени". Вьетнамская война внесла свой особенный вклад в науку. То, что раньше называлось "неврозом страха", превратилось в хроническое, хотя и отсроченное по времени, — "психическую травму", вызванную событиями, лежащими за пределами нормального человеческого опыта.

Действовали и другие неблагоприятные факторы. "Вьетнамцы" были уверены в том, что их встретят в Штатах чуть ли не как героев, и были потрясены "суровой враждебностью активных демонстраций".

С тем же столкнулись и многие наши "афганцы". И можно ждать, что время не залечит их раны так быстро, как этого хотелось бы. И они придут к сознанию бессмысленности и бесчеловечности содеянного нами в Афганистане, к осознанию несправедливости этой войны. Тем более что в отличие от ветеранов вьетнамской войны, ветераны афганской устроены много хуже в их новой жизни, столкнувшись со все той же враждебностью и несправедливостью — от властей до публики.

И я спрашиваю себя: не существует ли связи между тем, что мы творили в Афганистане, и тем, что получило странное название дедовщины? Почему ни о чем подобном мы и слыхом не слыхивали в годы Отечественной? Конечно, война есть война, и не все выдерживают ее испытания. Но то были по преимуществу самострелы, дезертиры, трусы, ищущие повод для уклонения от боя. Но чтобы солдат бил солдата, принуждал слабейшего к лакейству, а тем более расправлялся с ослушником — за всю войну ничего такого не припомню. И единственное объяснение — война была справедливой и патриотической. Во-первых. Само общество еще не подверглось той коррозии, которая так непосредственно сказалась на росте преступности, на социальной апатии, коррупции, безыдейности и безнадежности.

Пара примеров. Возвращаясь во вторую пулеметную.

Посреди дороги, перегородив путь, остановился и застыл в непролазности пути большой немецкий грузовик. На нем написано по-русски: "Осторожно, заминирован".

Остановились. Кто-то, рискуя, приоткрыл брезент. Показались ящики. В одном, полуоткрытом, торчала бутылка, содержание которой не вызывало сомнений. Позвали меня, привалившегося в стороне на чем-то "седалищном". Рота замыкала колонну, как и подобает пулеметной, прикрывая тылы.

— Разрешите попробовать? Мы — пирамидой. И с оглядкой.

Составили план, храбрецы вызвались сами. И постепенно ящик за ящиком перекочевал в роту. Было от чего онеметь. Испанские сардины, французские вина, итальянская снедь всех сортов. Всего не припомнишь.

Откуда-то взялась сила дотащить все это богатство до назначенной нам деревеньки, чудом уцелевшей среди послепожарной пустыни.

Как-то я читал у старого Врангеля описание дележа добытого охотником зверя. На том самом нашем Крайнем Севере, о котором столько оправданной печали. Когда удачливый охотник, хлебнув новых моралей, потребовал себе лучшую часть, все его сородичи со смехом отвернулись и разошлись по чумам.

А в данном случае? Все, что придумано человечеством для справедливого дележа, включая жребий, все было налицо. Любование, иначе не выражу охватившее меня чувство. Несмотря на протест, мне выделили львиную часть, прозорливо предупредив: скоро нагрянут непрошеные гости. (Так оно и случилось, конечно. Явились просители от штаба полка и даже от штаба дивизии.)

Было смешно наблюдать уплетание деликатесов до, после и вместе со спасительной кашей на ужин. Каша, каша! Будь моя воля, воздвигнул бы нетленный памятник пшенной каше, непременному участнику нашей Победы. Что бы мы делали без нее?

Второй пример тесно связан с первым. Вскоре выяснилось, что машина, опустошенная нами, направлялась в офицерский бордель. Его захватили со всем содержимым. С разнеженными офицерами и полуголыми красотками.

Тогда, насколько помнится, зимой 1942 года, было уже в ходу хлесткое "ППЖ" (походно-полевая жена), но "немецких овчарок" еще не придумали. Бордель был захвачен соседним полком нашей дивизии, и потому о событии я знаю — хоть и не полно, но с достаточной долей достоверности. Офицеры были отправлены куда полагалось, а вокруг перепуганных насмерть девиц разгорелся жестокий спор. Горячие головы требовали немедленной расправы. Их аргументы, как и их фразеологию, не трудно ни представить себе, ни оценить. Многое в них было вполне оправданным. Но до расправы все же не дошло. Здравый смысл и все еще не порушенное в людях чувство сострадания к падшим взяли верх. А когда девочкам дали выговориться, когда пришло доверие к их слезам и мольбам, солдаты и вовсе подобрели. …Мое письмо домой от 30 декабря 1941 года: "…Сегодня, как и вчера, все еще отсиживаюсь в километре позади линии огня — ушибленный бок болит при каждом движении. Мороз 25°. Светит яркое солнце, и звук орудийной пальбы далеко разносится в "воздухе пустом"… О нашей дивизии пишут в газетах: взяли Наро-Фоминск, с честью оправдали звание Первой гвардейской. Прочти об этом в "Правде" или "Известиях" за 27–28 декабря. В этом — немножко и моя доля. Жаль только — потерял многих боевых друзей". Далее — немыслимые сантименты, завершающиеся обращением к 4-летней дочери: напиши, "что тебя занимает (?), когда встаешь поутру, когда ложишься спать, что кушаешь, кто у тебя, доченька, приятели…" и т. д. Что на меня нашло?