Марк Агатов - История крымчаков. Фотоальбом Страница 2

– Раз, два, три, – сквозь шум ветра, орали мы по очереди, стараясь попадать в такт веслами. Наконец, увидели причал. Волна здесь уже была поменьше, и «Галс» с трудом, но все же смог причалить к берегу недалеко от маяка.

На следующий день в школе мы ходили героями, демонстрируя всем кровавые мозоли и живописуя героическую борьбу со стихией.

Почти полвека прошло с тех давних дней. Дядю Сережу Добжинского, наверное, уже никто и не вспомнит. Навсегда покинул родной город его сын Сергей. И вроде бы ничего не добился в своей жизни мой скромный сосед. О нем не писали газеты, а я не смог сделать из него «героя детектива», как это произошло с доброй сотней моих знакомых. Старик-маячник просто не вписался ни в один сюжет, и только сегодня, вспоминая старую Евпаторию, вместе с исчезнувшими под водой пляжами, я увидел на горизонте в бушующем море старую моторку «Галс» и двух пацанов, отчаянно цепляющихся за жизнь, и вспомнил слова старого маячника: «Правым табань, правым! Кто так гребет! Шлюпку перевернете!»

Дядя Сережа исчез из нашего мира так же незаметно, как уходят из этого города тысячи моих земляков: без некрологов в газете, без лживых слов у могилы, но он жил в Евпатории, маленький, незаметный маячник, и о нем должны помнить, потому что это был и его город.

А еще мне запомнился прекрасный песчаный пляж у маяка и перевернутые кверху днищем огромные многовесельные шлюпки. Там можно было спрятаться от дождя, играть в войну и придумывать жуткие пиратские истории.

«Морской трамвай»

В середине пятидесятых в будние летние дни всей семьей вечерами мы ходили купаться на городской пляж. Располагался он в районе нынешнего сквера имени Караева. Это был большой песчаный пляж с навесами от солнца и чистейшим морем. Помнится, что и киношники выбрали этот пляж для съемок самого знаменитого фильма о Евпатории «До свидания, мальчики!».

Старожилы еще не забыли и то, как от причала нынешнего сквера имени Караева летом каждые десять – пятнадцать минут отходили катера к «Новому пляжу». Билет в один конец стоил десять копеек, и эти «сойки» и «голуби» вполне можно было воспринимать в качестве «морского трамвая». В то время настоящая трамвайная линия заканчивалась на Пересыпи, и дальше, до «Нового пляжа», надо было шлепать пешком, поэтому морской транспорт пользовался у горожан повышенным спросом.

Евпаторийский пляж 1972 г.

На «Новый пляж» по выходным евпаторийцы отправлялись целыми семьями на весь день, а чтобы не обгореть на солнце, брали с собой палки и белые простыни. К полудню весь пляж покрывался самодельными навесами. Торговых точек на пляже было немного, поэтому еду курортники и местные возили с собой из города. К вечеру у единственного причала на «Новом пляже» собиралась огромная очередь. Разморенная на солнце публика занимала места на открытых палубах прогулочных катеров и с чувством исполненного долга отправлялась в город до следующих выходных.

Воспоминание о будущем

Все лучшее в детстве, о чем вспоминается сегодня, для меня было связано с летними каникулами, но вот приходила осень с ее северо-восточным ветром и холодными ливнями и как-то незаметно заканчивался праздник души в моей родной Евпатории и начинались школьные будни. Частенько после школьных уроков я приходил на причал в сквере имени Караева, подходил к самому краю и усаживался на деревянный настил. Впереди до самого горизонта простиралось бесконечное синее море, а внизу под ногами у края причала плескалась рыба, степенно перемещались, лениво шевеля щупальцами, огромные синие медузы. Сидеть на краю было немножко жутко, но я, как и все евпаторийские мальчишки, хорошо плавал и совсем не боялся обитателей морских глубин.

Рядом со мной стоял портфель с учебниками, дневником и тетрадками. Надо было идти домой, а я сидел и мечтал о будущем, о том, как внезапно расстанусь с детством, и мне не нужно будет ходить в школу, потому что я стану капитаном дальнего плаванья или штурманом, ну, на худой конец, боцманом на океанском пароходе. А мой родной город превратится в сплошной вечнозеленый парк, и мы будем жить при коммунизме. Что такое коммунизм, я представлял смутно, но в споре с одноклассниками весьма убедительно говорил, что при коммунизме в каждом доме будет вдоволь белого хлеба, мандаринов и шоколадных конфет.

Теперь я улыбаюсь, потому что так и не дожил до коммунизма. Да и в то время ни о каких мандаринах и шоколадных конфетах «партийные кассандры» в своих докладах не вспоминали. Это была моя личная добавка к слову «коммунизм», и родилась она не на пустом месте. Мандарины и апельсины в нашем доме появлялись вместе с посылкой из Сухуми. Там жили папины родственники – несколько крымчакских семей, покинувших Крым во время и после войны. Они приезжали к нам в гости на большом белом пароходе, говорили с отцом на родном языке и вскоре уезжали, оставив после себя долго не выветривавшийся из квартиры чудесный мандариновый запах.

Несколько раз и мы отправлялись по морю на Кавказ. Вначале останавливались в Новороссийске, потом в Поти, и завершалось наше путешествие в столице Абхазии Сухуми. Когда я бывал в Сухуми, то всегда удивлялся, что держит там мою троюродную сестру Симу и ее детей, перебравшихся на Кавказ уже после войны из Евпатории. До их отъезда мы жили вместе в одном дворе на Слободке. В Сухуми они поселились в пригородном поселке, расположенном на берегу моря. Вот только пляж, в отличие от евпаторийского, там был галечный, а не песчаный. Загорать на камнях было неудобно и неприятно. Не нравился мне и весьма странный обычай местных аборигенов: прямо с берега выливать по утрам помои в море. Когда я спросил одного из загрязнителей природы, не противно ли ему потом купаться в помоях, он широко улыбнулся и сказал: «Кацо, ты ничего не понимаешь. Вся эта грязь уплывет в Турцию и через час вода у берега будет, как слеза, а делаем мы так потому, что в домах нет канализации».

Не знаю, насколько сильным было там течение у берега и как быстро самоочищалась вода от грязи, но купаться в море мне что-то расхотелось. В Евпатории Каламитский залив в то время был намного чище и лучше.

– Не так-то здесь и плохо, как тебе показалось с дороги, – проговорила моя сестра, выслушав рассказ о встрече с ее соседом у моря. – Люди здесь живут по своим законам и обычаям. Надо принимать все как есть. В конце концов, не они к нам приехали, а мы к ним.

Забрав гостей, она повела всех в знаменитый на весь мир Сухумский ботанический сад. Таких растений в Крыму я никогда не видел и готов был гулять по его аллеям целый день. Но там мы долго не задержались, потому что вторым экскурсионным объектом был сухумский обезьяний питомник. Посмотреть на то, как живут в огромных вольерах мартышки и гориллы, туристы приезжали со всего Советского Союза.

Домой мы вернулись к ужину. Хозяйка приготовила традиционные крымчакские блюда. Взрослые пили знаменитые грузинские вина, поднимали тосты за здоровье гостей и хозяев. А когда застолье подошло к концу, мой отец сказал: «Сухуми город хороший, но крымчакам надо возвращаться на свою Родину. И как бы о вас хорошо ни говорили соседи, вы здесь все равно остаетесь чужими людьми».

Сима не возражала. На чужой земле ее семье жить было непросто. А когда мы уезжали домой, отец, стоя на палубе парохода, сказал с горечью: «Они сделали большую ошибку, уехав на Кавказ».

В то время мне трудно было понять, почему отец пришел к такому выводу. В стране тогда официально пресекали деятельность националистов, и все мы были гражданами одного государства – Советского Союза. Трагедией же для сухумских крымчаков стал распад великой страны.

В начале девяностых годов разразилась война между Абхазией и Грузией. Очевидцы говорят, что первыми от взрывов и выстрелов пострадали тогда сухумский обезьяний питомник и ботанический сад. Часть деревьев была уничтожена, а обезьяны разбежались по окрестным лесам.

Боевые действия кровавым катком прошли и по жителям Сухуми. Пропали без вести и наши дальние родственники. Где они сейчас, живы ли – никто не знает. Ни одного письма с того времени мы так и не получили. И только в домашних альбомах остались фотографии сухумских крымчаков, роскошного ботанического сада и пустынного галечного пляжа теперь уже независимой от грузин Абхазии.

«Четыре класса и один коридор»

Дядя Дима был человеком из моего детства. В начале пятидесятых годов он приходил в гости к отцу, и они говорили громко и шумно на родном языке. Из этого разговора я понимал лишь отдельные слова. В нашей семье языком «межнационального» общения был русский, и меня специально никто не учил крымчакскому языку. Зато отец легко находил общий язык с караимами, турками и крымскими татарами. Он свободно переводил на русский язык турецкие песни, которые в Евпатории можно было слушать по радиоприемнику на средних волнах, хотя иностранным языкам не учился, а на вопрос, какое у него образование, отвечал с улыбкой: «Четыре класса и один коридор».