Записки несостоявшегося гения - Виталий Авраамович Бронштейн Страница 2

нравственное воспитание, они были неприемлемы в принципе. Это раз. А во-вторых, таили в себе некоторый элемент опасности: а что, если ошибешься, не определишь верно, кто — устоит, а кто — упадет?! Тогда потерять можно больше, чем найти…

Моя мама — Бронштейн Рахиль Абрамовна, была, есть и, очевидно, теперь уже до

конца останется главным человеком моей жизни. Понимаю, о чем это говорит, знаю, что

это не очень хорошо, но так уж у меня сложилось.

Мама родилась в 1910 году в скромной еврейской семье акушерки-повитухи и

портового грузчика. Получала образование уже в советские времена: блестяще училась в

школе, окончила институт с отличием, была зачислена в аспирантуру при Херсонском

сельскохозяйственном институте.

4

Из семейных преданий мне известно, что на лекции моя бедная мамочка ходила

босиком — не было обуви, 1933-34 годы… Потом аспирантуру перевели в Одессу, и она

была вынуждена оставить ее — за недостатком средств на существование в чужом городе.

А я иногда задумываюсь: что ощущала она, отличница, пряча под стол на лекции босые

ноги от насмешливых взглядов втайне влюбленного в нее молодого преподавателя?

Моя мама любила Чехова, Толстого, Драйзера, Мопассана, — и этой болезнью

заразила меня. Я приходил домой после школы к часу дня, обедал, делал уроки, а после

читал все, что попадалось под руку. И не было ничего в те годы моей жизни ярче и

интереснее, чем книги, которые я таскал домой из трех библиотек: школьной, детской

городской и областной имени Горького. Читал безо всякой системы: фантастику и

примитивные советские детективы со следователем майором Прониным, газеты и

журналы, и даже то, что в руки ребенка вроде бы не должно было попадать.

Поздно вечером приходила с работы мамочка, топила грубу, готовила на плите еду, изредка проверяла, сделал ли я уроки, что-то делала еще по хозяйству, а затем укладывала

меня спать. И долго еще в ее комнате горел свет: где-то позади оставались склоки и дрязги

консервного комбината, где она работала главным агрономом, неуютное существование

сорокапятилетней женщины-разведенки, убого обставленное жилище, — моя мамочка

сладостно погружалась в загадочный мир книжных героев…

А однажды, когда я учился в первом или втором классе, она пришла с

родительского собрания расстроенная. И сказала мне, чтобы больше не смел трогать ее

книги. Оказывается, наша классная руководительница, беседовавшая с родителями о

круге чтения их детей, упрекнула мамочку во всеуслышание:

— Как вам это нравится: ваш Виталик читает в восемь лет «Милого друга»

Мопассана! Какой ужас! Конечно, родители могут читать что угодно, мало ли чем они

озабочены, но дети, бедные дети!.. (Придет время, я стану взрослым человеком, директором школы, и буду особо внимателен, чтобы личностные качества учеников и

пробелы родителей в их воспитании ни в коем случае прилюдно не обсуждались –

надолго запомнились мне мамины слезы).

Коль я уже рассказал здесь об отцовских советах, не лишним будет привести и

один из уроков маминых.

Летом 1976 года, через месяц после того, как я стал директорствовать в

райцентровской школе-новостройке, у нас дома впервые появился ковер. Красочное чудо

размером два на три метра, вещь весьма дефицитная, да и довольно дорогая, «тянувшая»

больше месячной зарплаты директора. Райцентр открывал широкие возможности: у одной

моей учительницы брат работал председателем райторга, так что появлением в доме этого

красавца я был обязан исключительно блату.

Мамочка, к тому времени уже пенсионерка, сияла:

— И у нас теперь дома тоже есть ковер!

Я же небрежно поглядывал на гостей, радостно упиваясь новой для себя ролью

добытчика. Все было прекрасно. А так как отношения с торговым боссом уже как бы

сложились, ничто не помешало мне ровно через месяц снова внести домой длинный тюк

и, в предвкушении маминого восторга, развернуть на этот раз ковер размерами поменьше, два на полтора метра.

И хоть мамино изумление при виде новой покупки трудно передать, особых

восторгов теперь, кажется, не было: мама потрогала ковер рукой, задумчиво промолвила: -

какая прелесть… — и ушла готовить обед на кухню. А вечером у нас состоялась беседа, которую я запомнил навсегда.

Я сидел в большой комнате за обеденным столом и что-то писал, мамочка, убравшись на кухне, тихо включила телевизор, посмотрела немного, а затем повернулась

ко мне:

5

— Извини, что я тебя отвлекаю, — сдержанно заговорила она, — но что-то на душе

неспокойно, плохо мне, Витя, так плохо… Пойми меня правильно: две таких покупки в

течение месяца — что-то, кажется, не то с тобой происходит… Неужели и ты — умный, начитанный, добрый — заразился этой гадкой болезнью?! Поверь мне, сынок: вещизм для

интеллигентного человека — это страшно! Он ломает души и судьбы, превращает людей в

склады или копилки, да что там — лучше я расскажу тебе одну старую историю, а ты уж

постарайся сам сделать вывод.

— Знаешь, — протирая свои старенькие очки, задумчиво начала она, — я очень жалею, что не довелось мне поговорить с тобой об этом раньше. Все как-то не получалось, было

вроде не к месту, а теперь боюсь, чтобы не оказалось поздно… Я расскажу тебе о том, как

мы с твоей бабушкой эвакуировались из Херсона в 1941 году, когда сюда подошли

немцы. И не смотри на меня недоуменно, не перебивай: мне позарез сейчас нужно до тебя

достучаться… Поймешь меня, сможешь сделать шаг назад — спасешься, нет — значит, жизнь моя прошла даром: не смогла я вложить свою душу в самого близкого для меня

человека.

… В тот жаркий августовский день мы уезжали последним пароходом. С нами был

твой старший братик Бертольд, маленький Бертик, пятилетний умница и всеобщий

любимец, который через полгода тихо умрет в Фергане от воспаления легких, и твоя

двоюродная сестричка Инночка. Ее родителей в первые дни войны мобилизовали на рытье

окопов, и она пошла в порт провожать нас, но в последний момент мы с бабушкой

посоветовались и решили ее забрать с собой и, как оказалось после, спасли этим. Всех

евреев, оставшихся в городе, включая ее папу и маму, гитлеровцы уничтожили.

Так вот, накануне отъезда объявили: беженцев много, а пароход небольшой, и

каждой эвакуирующейся семье позволяют брать с собой не более двух мест багажа. Если

б ты знал, как это тяжело: прожить много лет на одном месте, обрасти хозяйством, домашней утварью, а потом все бросить, захватив с собой лишь два чемодана… Мы

плакали ночью, отбирая самые нужные вещи, с болью разглядывали их, и вся предыдущая

жизнь невольно проходила перед нашими глазами. А впереди — неизвестность: что