Екатерина Сушкова - Записки Страница 2

Эта примитивная техника натурального письма не могла, разумеется, долго довольствоваться ни заданиями непосредственного обличения, ни, более чем скромными, художественными итогами внедрения в заимствованные книжные схемы скудных данных жизненного опыта самого автора. Неудивительно, что в пору своего созревания Лермонтов является вовсе ненужным нашей «изящной словесности», а ранние его вещи (какой контраст с лицеистом Пушкиным!) так долго остаются ненапечатанными. Для вхождения в большую литературу приходилось менять приемы письма или расширять и углублять сферу творческих своих ощущений и восприятий. Однако, возможности первого пути, обусловленного переходом на новую технику, были исключены для поэта, все особенности изобразительной манеры которого были глубоко органичны, а не навеяны извне. Оставался путь второй, но и здесь необходимому расширению мира внешних наблюдений и обогащению внутреннего опыта положен был естественный предел бедностью социально, бытового окружения писатели и самим возрастом его. В самом деле, физическое развитие Лермонтова не поспевало за ростом его художественных запросов и интересов, противоречия жизни и творчества, поэта и среды, обозначались слишком рано, как неразрешимые, и совершенно особый исторический смысл получает тем самым для нас сейчас известный рассказ графини Е. П. Ростопчиной «об этом бедном ребенке, загримированном в старика и опередившем года страстен трудолюбивым подражанием».

Если потребность в координации жизненного облика поэта с миром его героев толкала молодого Лермонтова на известную позу, на упреждение «годов страстей» каким то «трудолюбивым подражанием», то поисками свежего материала для литературной работы, в соответствии с только что указанными особенностями его творческой техники, обусловлено было постоянное экспериментирование писателя над собою и над близкими, создание нарочитых бытовых коллизий, искусное провоцирование сложных тактических конфликтов и психологических контроверз. Очень характерен в этом отношении обрывок диалога, запомнившегося Е. А. Сушковой и переданного в ее записках: «Вы пишете что-нибудь? — Нет, но я на деле заготовляю материалы для многих сочинений».

Широкие картины быта, живые и непосредственные зарисовки Лермонтовской «натуры», тех самых лиц, вещей и событий, художественное преломление которых хорошо известно нам по страницам «Княгини Лиговской», по сценам драмы «Два брата», наконец, по контурам позднейших его произведений, — вот материал, наличие которого навсегда обеспечивает за Записками Е. А. Сушковой право на самое пристальное внимание не только историка, литературоведа, но и рядового читателя.

Однако, если ценность специальных глав воспоминаний определяется, главным образом, тем, что они заново освещают целые этапы биографии Лермонтова, дают исключительные по своему интересу параллели к литературным его композициям, уясняют самые методы его работы, то в других, более общих частях повествования Е. А. Сушковой, особой культурно-исторической значимостью отличаются мастерские экспозиции мемуаристкой современного ей столичного и провинциального дворянского быта, мертвящих будней парадно-показной и интимно-домашней обстановки годов после-декабрьской реакции, в которых рос и в которых задохнулся автор «Героя нашего времени».

Художественная яркость всего построения и словесной отделки записок Е. А. Сушковой не случайна. Семья, к которой принадлежала она, выдвинула несколько крупных поэтических дарований и целую плеяду имен незаурядных литераторов и мемуаристов. Одной из кузин Е. А. Сушковой была графиня Е. П. Ростопчина, знаменитая поэтесса 30–40-х годов, другой — известная романистка Е. А. Ган («Зенеида Р-ва»); по матери приходился ей родственником князь И. М. Долгорукий, автор «Камина» и «Капища моего сердца», а дядей с отцовской стороны был Н. В. Сушков, исследователь московской духовной культуры нач. XIX века, поэт, драматург и переводчик, автор «Обоза к потомству»; ее кузены — стихотворец Д. И. Сушков и военный публицист Р. А. Фадеев; отец последнего — А. М. Фадеев, автор любопытнейших «воспоминаний»; ее двоюродный племянник — граф С. Ю. Витте, а племянницы — писательница для детей В. П. Желиховская и теософка Е. П. Блаватская («Радда-Бай»). Приходится недоумевать, почему в этих условиях действенных художественных интересов и фамильных беллетристических традиций только в работе над Записками успела проявить свое несомненное литературное дарование героиня Лермонтовского романа.

Историю жизненного пути Е. А. Сушковой, с такой откровенностью, четкостью и остротою обнаженную ею самой в печатаемых нами Записках, остается здесь только досказать, тем более, что после событий, давших материал для рассказов мемуаристки, «бурный поэтический период» жизни Екатерины Александровны окончился; «начался, — говоря словами первого ее, издателя, — отдел прозы, тихой, быть может, счастливой, но уже не просящейся под перо»[4].

В самом деле, в 1838 году, т. е. года через три после разрыва с Лермонтовым, Е. А. Сушкова выходит замуж за старого своего поклонника, дипломата А. В. Хвостова. На короткое время, когда муж ее занял пост директора дипломатической канцелярии в Тифлисе, Е.А. появляется на Кавказе, куда незадолго перед тем выслан был и Лермонтов, но ни она, ни он встречи, конечно, не искали. С начала сороковых годов Е.А живет за границей — в Венеции, Турине, Марселе и Генуе; Крымская кампания задерживает ее в России; в 1861 году умирает ее муж; в разгар крестьянской реформы она возвращается на родину и поселяется уже навсегда в Петербурге; в обычную колею жизни стареющей светской женщины вторгаются заботы о семье, о воспитании двух подрастающих дочерей.

Если прежде, в годы молодости, особенно заметною делали Е. А. Сушкову в великосветских гостиных и бальных залах «стройный стан, красивая, выразительная физиономия, черные глаза, сводившие многих с ума, великолепные, как смоль, волосы, в буквальном смысле доходившие до пят, бойкость, находчивость и природная острота ума»[5], то и сейчас, в пору заката, она не вовсе потерялась в высших кругах столичного общества. Как свидетельствуют воспоминания М. И. Семевского, близко знавшего ее в середине 60-х годов, Е. А. Хвостова «хорошо была известна», как женщина «с большим природным умом, не лишенным хотя и светского, но довольно солидного образования, и искренно оказывавшая сочувствие к деятельности наших лучших писателей и музыкантов. В гостиной Е.А., в течение последних лет, всегда можно было встретить некоторых из наиболее заметных деятелей в области как отечественной словесности, так в особенности музыки. Приветливость Е.А., уменье говорить, заметная острота ума делали беседу ее довольно интересной».