Пётр Фурса - Мачты и трюмы Российского флота Страница 2

Шестьсот палочек-трудодней, которыми расплачивался колхоз со своими добросовестными тружениками по итогам года, не давали возможности досыта кушать хлеб. Деньги были все-таки нужны, и мой отец приспособился гнать в лесу самогон, который продавал через посредников в городе Новогрудке, рискуя загреметь в места не столь отдаленные. Время-то было суровое, послевоенное...　

Основным блюдом на столе была картошка в самом разнообразном виде: в мундире и без, вареная и жареная, а также “намятая с сольцой”. И хотя ее все мы уважали, в таких количествах она более полезна для воротничков в виде крахмала, чем для здоровья. Скоромное вкушали на Рождество и на Пасху, а также - когда удавалось усыпить бдительность матери, стоящей на страже продовольственного пайка... И хотя сделать это было легко, мы, дети, не злоупотребляли этим.　

Мама моя была красавицей: нос курносый, глаза голубые, стройная. Огромная коса до колен весом своим наклоняла голову назад, придавая осанке горделивость и независимость. Сочный, чистый и звонкий голос. Старинные народные песни, которых она знала великое множество, звучали напевно и грустно, оставив в моей душе на всю жизнь щемящее чувство нежности и любви к ней. Энергичная, с утра до ночи она что-нибудь делала: огород, сенокос, стирка, жатва под палящим июльским небом, трое детей, куры, пара хрюшек, собака Бобик и кот Васька, помощь соседям... Впору сдаться, подняв руки вверх перед жестокой действительностью. А она пела...　

Детство мое прошло как-то незаметно, не оставив ярких воспоминаний, кроме, разве что, двух-трех.　

Под крышей слепили себе гнездо дикие шершни. С утра до ночи они деловито гудели, нагоняя страх на корову, которая, услышав противное зумканье, демонстрировала свое к ним презрение поднятием хвоста, однако, предчувствуя расплату за неинтеллигентность, удирала в лес. И мы, поминая кормилицу нехорошим словом, сутками искали ее. С подобным безобразием надо было кончать. И вот двое соседских пацанов постарше, завернувшись в тулупы и вооружившись палками пошли “на Вы”. Я же, в одних трусах, наблюдал за всем этим сражением, стоя рядом. Бросившись на защиту своего дома, разъяренные насекомые не преминули вонзить несколько жал в мое беззащитное тело. Оказывается, опасность в жизни подстерегает человека не только возле горшка со сметаной в погребе, о чем свидетельствовала моя опухшая в течение трех дней мордаха.　

Помнится также один несчастливый день, когда я, вопреки запретам, объелся зелеными сливами и целые сутки мучился болями в животе... Но, благодаря отсутствию на хуторе медицинской помощи, выздоровел.　

В 1961 году мы переезжали в деревню, в новый, построенный великими трудами дом. Вещи, не уместившиеся в телеге, на которой уехал отец, были распределены между мамой, старшей и младшей сестрами и мной. Теплой августовской ночью отправились в путь. Впереди - мама, за ней старшая, потом младшая сестры. В арьергарде - я (с подойником, наполненным сметаной). Этим переходом, длиной в два километра, начиналась скитальческая жизнь, выпавшая на мою долю. Теплый, пахнущий настоем богатой белорусской флоры воздух, луна, глупо взиравшая на великое переселение народов, летний звездопад... И все-таки я умудрился свой груз не донести, пролив его в высокую траву, на радость всяким букашкам и к великому недовольству моей мамы.　

В этом же году я пошел в школу-восьмилетку, где первой моей учительницей была Котелева Мария Степановна, которая и научила меня писать и читать. В 1968 году, по настоянию отца, я сделал попытку поступить в Желудокское медучилище. Однако с треском провалился на экзаменах, получив “кол” по сочинению. После этого пошел учиться в среднюю школу № 4 города Новогрудка, которую и закончил в 1970 году.　

Вот тут-то и пришлось всерьез задуматься над выбором профессии и устройством дальнейшей своей судьбы. Родители настаивали на том, чтобы я был врачом, я же мечтал стать моряком. И хотя моря я никогда не видел, Станюкович, Колбасьев и Конецкий сыграли в этом определенную роль. Но только определенную, так как основную все же сыграл муж моей старшей сестры Лены - Аркадий. Он закончил в свое время Ленинградский институт инженеров водного транспорта и ходил по морям, приезжая в отпуск в деревню в полном блеске морской формы, вызывая восхищение и зависть всей местной детворы. Да еще яркие безделушки из-за границы, да рассказы о “кораблях и походах", в которых, как я сейчас понимаю, была достаточная доля флотского трепа.　

И вот, чтобы совместить желание родителей и свою собственную мечту, я решил поступать в Военно-медицинскую Академию на четвертый, морской факультет. После выпускного вечера в школе, в начале июля 1970 года, под аккомпанемент родительских напутствий и пожеланий, на попутной лошади я убыл в город-герой Ленинград. В это время там жила с мужем моя сестра. Бывший моряк Аркадий грыз гранит науки в аспирантуре своей Альма Матер инженеров водного транспорта, вкушая аспирантский хлеб на сумму сто рублей в месяц, что позволяло шикарно жить, “отстегивая” половину вышеуказанной суммы за снимаемую в Монетном переулке квартиру. Так что из дома я уехал по самые ноздри загруженный деревенской провизией, вес которой можно было сравнить с моим собственным.　

Ленинград гостеприимно встретил меня на Варшавском вокзале в лице местного бича, предложившего помощь в транспортировке багажа до идущей в Сосновую Поляну электрички. За это он содрал с меня три рубля, которых хватило бы на оплату такси по всему моему маршруту. И, вследствие данной любезности, мне пришлось тащить на себе багаж километра два от станции до самого дома. Впечатление незабываемое. Второе, чем неприятно поразил меня Город-герой, было огромное количество клопов в квартире, где жили мои родственники. Они были везде: за обоями, в мебели, в каждой щели... Бороться с ними было бесполезно, так как на место убиенных “карбофосом” бандитов неизвестно откуда приходила новая вонючая рать.　

Поступающие в Академию парни были собраны в Красном Селе и рассованы для совместного проживания в палатки УСТ и УСБ. В каждой из них стояли двухъярусные кровати, на которых должны были жить, спать и валять дурака кандидаты в эскулапы (в количестве двадцати человек в каждой). Во главе этих палаточных “шарашек”, называемых взводами, были поставлены старшины из отслуживших срочную службу сержантов или кадетов из Суворовских училищ. Нашим взводом назначен был командовать старшина по фамилии Офицеров. Очень мягкий, как мне запомнилось, для военной службы человек. В семь часов утра ежедневно ему было предписано орать командным голосом “подъем”, что исправно исполнял живший в палатке напротив старшина-кадет Орлов. Однако наш милый старшина Офицеров был способен только на то, чтобы ласковым голосом просить: “Ребятки, вставайте! Хватит диафильмы смотреть”. За подобные командирские качества он пользовался у нас непререкаемым авторитетом, в отличие от командования, не поощрявшего подобную форму обращения к ленивым подчиненным.