Оливер Харрис - Письма Уильяма Берроуза Страница 2

Рождение этой дружбы стало началом карьеры Берроуза-писателя. Он все больше отдалялся от друзей, общаясь с ними только через письма. Потому-то момент расставания редактор и выбрал отправным пунктом для сборника: 24 июля 1945 года, менее двух недель до ядерной бомбардировки Хиросимы.

Написанное в 1945-м на грани перелома — личного и мирового, литературного и исторического — письмо к Гинзбергу на удивление сдержанно. Оба послания — и Гинзбергу, и Керуаку — высокопарны, почти формальны, а прощание на французском смахивает скорее на манерность, нежели является проявлением истинных чувств. В сборнике они единственные не подписаны «С любовью», «Всегда твой» или собственным именем Берроуза (в любом его варианте). Только в последнем письме, из Парижа, 29 октября 1959 года, Берроуз подписывается не признанием в любви или преданности; он подписывается полным своим именем — в строчных буквах: «уильям сьюард берроуз». Первое и последнее письма Гинзбергу — будто форзац и нахзац книги. Отстоящие далеко друг от друга, словно чужаки, они в то же время одинаковы в своей безличности и некоем стремлении заключить промеж себя период, освещенный в других письмах.

Неудивительно, что большинство писем адресовано Аллену Гинзбергу: до начала 1960-х, когда Берроуз активно обрывал связи с прошлым, именно Гинзберг оставался не только основным адресатом, но и самым преданным хранителем корреспонденции. Не прояви он подобной бережливости, не смотри он постоянно в будущее, многое из писем Берроуза просто-напросто потерялось бы в хаосе обстоятельств, при которых они рождались на свет. Писать Гинзбергу стало одной из двух постоянных привычек Берроуза. Половина единственного постоянного, стремительного потока перемен отражена в них. Вторым же спутником, тень которого преследовала Берроуза до самого конца, стал джанк, наркотики.

В предисловии к «Джанки» (1953 года) [2]

Берроуз описывает свою жизнь до 1945-го. Это рассказ об отсутствии мотивов, направления, желания — и о попытке отыскать их. Подростком Берроуз «отправился в одиночное плавание», рисковал, как многие юноши, ища приключений. Поступил в Гарвард на факультет английской литературы, потому что «интереса ко всему остальному не испытывал». Затем «около года колесил по Европе», «шатался по Америке, изучая психологию и дзю-дзюцу», «заигрывал с криминалом». В повествовании о середине 1940-х нет ни одного упоминания о литературе и писателях, о дружбе с Гинзбергом и Керуаком, об отношениях с Джоан Воллмер. Все сводится к поискам и обладанию одним-единственным: «Наркоманом становишься, если нет достаточно сильного интереса к чему-то иному […] Я ширялся, когда получалось достать дозу, и вот я на игле […] К зависимости не стремятся сознательно». Дни бесцельного блуждании по жизни завершились, цель была найдена, «особое желание» определено, и появилось направление — строго по наклонной вниз, — которому Берроуз и следовал.

Первые письма этого сборника относятся к периоду в жизни Берроуза, когда писатель уже пристрастился к наркотикам. Во втором письме (от 1 сентября 1946 года) он заверяет друзей, что завязал с дурманом, и завязал наглухо. Подобные обещания в письмах прозвучат неоднократно. С каждым годом, с каждым переездом — из одного штата в другой, потом с континента на континент, — они звучат все решительней и отчаянней. Через два года Берроуз придумает оригинальный способ завязать с привычкой: «…смотаюсь в другой город, и мне будут присылать дрянь по почте — с каждым разом все меньше и меньше». Идея лечиться по почте так же, как и мысль заработать на санаторий, выращивая морковь, в чем-то даже забавна, однако смеешься над ней сквозь слезы, как и читая о событиях 1954-го: Берроуз платил друзьям, чтобы они прятали от него одежду и не выпускали из дома. (Про этот метод, которым якобы пользовался Кольридж, Берроуз узнал из произведений Де Куинси.) Больше десяти лет пройдет до прорыва. И тогда зависимость станет уже не постоянной темой писем, а их матрицей.

Последние пять лет 1940-х показывают вынужденные (по причине конфликта с законом) перемещения Берроуза: из Нью-Йорка в Новый Орлеан, оттуда — в Восточный Техас, из Техаса, наконец, за границу, в Мексику. Из Мексики Джоан пришлет Гинзбергу следующее наблюдение, со ссылкой на приятеля: «Уж лучше наблюдать за этим со стороны, чем жить в самой гуще событий» [3]. Письма того периода написаны посторонним, оказавшимся в гуще событий: профессиональный фермер и семьянин, земле- и домовладелец, Берроуз в то же время держался особняком. «Интересных людей нет, а если и есть, я их не видел», — пишет он в 1948-м. Загадывая на будущее, желая посмотреть на «Центральную и Южную Америку или даже Северную Африку», Берроуз сверхъестественным образом предсказывает свой маршрут на следующие десять лет скитаний.

Тем временем разочарование в Америке приводит к конфликту с бюрократией и острому неприятию законов и культурных норм. Не обошлось без последствий. Берроуз активно и четко выражает жизненную позицию и политические взгляды, направленные против сложившегося порядка.

Наркотическая зависимость — грубый, но эффективный метод измерить степень социальной интерференции, однако Берроуз предпочел обозначить свою позицию, ссылаясь наличности противоречивые, скандально известные и, тем самым, обособленные. Он заимствовал и использовал постулаты Вильгельма Райха и Альфреда Коржибски, чьи психосексуальные и семантические открытия шли вразрез с общепринятым мнением. Именно их учениями Берроуз вооружался, когда ругал Гинзберга за взгляды на язык, социализм, этику, медицину и мистицизм. «Аллен, сделай одолжение — найди и прочти книгу Коржибски «Наука и здравомыслие». Каждый юноша, прежде чем поступить в колледж или еще куда, должен усвоить основные принципы общей семантики», — пишет он. Оспаривает опыт видений Гинзберга, настаивая на семантической ясности, конкретных примерах, знаниях, полученных на опыте и отражающих его собственную убежденность в необходимости экспериментального подтверждения всего: «Мистицизм — лишь слово. Мне же интересны факты, факты, получаемые из всякого опыта». Тон, с которым Берроуз поучает друга, типичен скорее для нетерпеливого учителя, наставляющего ленивого ученика. Но поражает еще и требование хирургической точности, четкости — оно пугает и смешит одновременно: «Смертный, Аллен, это определение; прискорбно, когда его используют в качестве существительного».

Берроуз не щадил друзей — пусть даже юных и неопытных, к тому же балансирующих над пропастью безумия — и осыпал их ударами словесных розог.