Вячеслав Козляков - Борис Годунов. Трагедия о добром царе Страница 2

Патриарх Филарет имел прямое отношение к прославлению «убиенного» святого царевича Дмитрия. Именно он когда-то перенес его мощи из Углича в Москву[5]. В Житии царевича Дмитрия, вошедшем в Четьи минеи редакции Германа Тулупова 1630 года, Борис Годунов снова был обвинен в преступлении. Хотя вначале автор Жития вынужден был признать, что Годунов был «многомыслен и разумен зело», а царь Федор «возложи на него все государство правити и строити». «Той же Борис начат всеми владети и во всем волю творити», но этого ему якобы оказалось мало; вскоре ослепленный желанием «величества и славы» боярин решается на то, чтобы подослать убийц к царевичу Дмитрию и «искоренить царский корень»[6]. То, о чем писалось в житиях, со временем становилось канонической нормой в восприятии событий. Не удивительно, что известный книжник Симон Азарьин в 1650-х годах пометил в своем месяцеслове о памяти царевича Дмитрия 15 мая, как о само собой разумеющемся: «убиен бысть повелением Бориса Годунова»[7]. За более чем полвека события времен правления Бориса Годунова ушли в историю, и только гробница царевича Дмитрия в Архангельском соборе была постоянным напоминанием о прежних политических страстях, злодеях и жертвах времен Смуты. Места Годунову в кремлевской усыпальнице великих князей и царей, напротив, не нашлось, его тело вынесли из Архангельского собора во время восстания московского «мира» 1 июня 1605 года. В конце концов Борис Годунов был погребен «честно», с подобающим почетом, вместе со всей семьей в Троице — Сергиевой лавре. И сделал это не кто иной, как царь Василий Шуйский, начинавший с тяжких обвинений в адрес Годунова. Но, видимо, и ему пришлось считаться с опасностью десакрализации царской власти. С начала XVII века эта приметная усыпальница, рядом с лаврским Успенским собором, остается немым укором тем, кто торопится обвинить Бориса Годунова во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, взывая если не к его оправданию, то хотя бы к пониманию старой трагедии о «добром царе», который стремился на словах и в делах к благу подданных.

В XVIII веке — веке дворцовых тайн — в истории царя Бориса Годунова увидели много поучительного. Первый русский историк Василий Никитич Татищев воспроизвел в своем труде апологетическую повесть «о честнем житии» царя Федора Ивановича, написанную патриархом Иовом. Естественно, что в ней о Годунове говорилось только как о «преизрядном правителе»[8]. То, что казалось легким, когда изложение историка заменяла современная летопись или документ, превратилось в непростую задачу на другом этапе развития исторической науки. Столкнувшись с противоречивыми известиями о царе Борисе Федоровиче, придворный историограф Герард Фридрих Миллер в «Опыте новейшей истории о России» вынужден был осторожничать в характеристике Годунова, «из боязни выговоров и взысканий от начальства»[9]. А «острых» тем, которые могла затронуть старая история о царе Борисе, было много: судьба малолетних претендентов на русский трон, самозванство и подлинность мощей царевича Дмитрия в Архангельском соборе, участие представителей сословий в царском избрании и делах государства. К последнему обстоятельству у современников «Уложенной комиссии» 1767 года интерес был особый. Они, естественно, искали прецедент в политической мысли Московского царства и нашли его. В 1774 году в «Трудах вольного российского собрания» была впервые опубликована «Утвержденная грамота» об избрании на царство Бориса Годунова. Некоторое время спустя ее публикацию повторил и Николай Иванович Новиков в своей знаменитой «Древней Российской Вивлиофике»[10]. Таким образом стал доступен один из основных документов эпохи Бориса Годунова, который, по мысли патриарха Иова и других составителей грамоты в 1598 году, должен был на века обосновать утверждение новой династии.

Критический настрой современников в отношении деяний Бориса Годунова все-таки продолжал влиять на историков больше, чем «Утвержденная грамота», обосновывавшая спорное право смертного взойти на опустевший престол Рюриковичей. В эпоху Просвещения казалось естественным делать выводы о человеческой природе, противопоставлять прошлое и современность, извлекать уроки из истории. Уже в первой полноценной истории Смуты, написанной князем Михаилом Михайловичем Щербатовым, все обвинительные акценты были беспощадно обозначены. Особенно претил автору «Истории Российской», некогда еще и заметному участнику действий «Уложенной комиссии», фальшивый дух избрания Бориса Годунова на царство: «…и тако происки и вопли наименее просвещенных решили судьбу государства»[11]. Он называет выборы царя «игралищем» и не верит в искренность ни Бориса Годунова, ни его сестры «Великой монахини» (Щербатов как будто намеренно использует созвучие этого никогда не существовавшего сана Ирины Годуновой с титулом «Великой монархини», принадлежавшим Екатерине II). У Щербатова также не было веры ни «сановникам», ни «усердию народа»: «а обыкновенно, где принуждение и страх, тут, дабы сокрыть и самое свое отвращение, люди силятся излишне являть знаки»[12]. Когда М. М. Щербатов доходит до рассказа о преследовании Борисом Годуновым «вельмож», то слышны нотки обиды родовитого человека, заново переживавшего старые времена. Возможно, он даже адресует императрице завуалированные опасные намеки на смерть Иоанна Антоновича и Петра III: «Однако при всем том, что царь Борис ни делал, дабы знатные роды в совершенную к себе покорность привести, воспоминание пролитые крови царевича Димитрия, сумнение о смерти царя Феодора Иоанновича, происки, учиненные для его избрания, и гонение Романовым, питали их огорчение и неудовольствие». М. М. Щербатов ярко резюмирует верный на все времена девиз аристократического фрондера: «Они были верны Отечеству и Государю, но ненавидели похитителя». Продолжая обвинять Бориса Годунова, историк пишет: «Гонением и нещастиями других спокойствие не приобретается, но удобно и врагов своих благодеяниями к себе преклонить. Сие кажется основанное на естестве сердца человеческого правило неизвестно было царю Борису; или подозрения толико дух его терзали, что затушали в нем всю мудрость, правосудие и предвидение»[13]. Подробно рассказав о временах правления Бориса Годунова и появлении самозваного царевича Дмитрия, Щербатов заключает: «Не было никакого преступления, которого бы он не готов был соделать для достижения своих намерений». Впрочем, было и многое, за что, по мнению историка, можно все-таки назвать Бориса Годунова «мудрым государем», несмотря на его «преступления». Успехи в «содержании мира с окружными народами», внимание к «военному чину», «правосудию», укрепление границ, сохранение и приумножение казны, развитие торговли, вспомоществование бедным во время голода. Однако итог неутешителен для Бориса Годунова, не заслужившего, в отличие от Петра Великого, высшего признания: «Мог бы сей назваться великой Государь и отец отечества, если бы не хищность, не разврат, не убийства и преступления его до престола довели»[14].