Силуэты пушкинской эпохи - Николай Дмитриевич Александров Страница 2

в сотрудничестве с Верстовским и Шольцем, он был арестован по делу о нанесении им побоев помещику Времеву у себя в доме во время азартной карточной игры, после чего через три дня Времев скоропостижно скончался — по заключению врачей от насильственного разрыва селезенки. На суде не было доказано, что смерть Времева произошла от побоев, однако факт азартной карточной игры и избиения Времева был установлен.

Высочайше утвержденным 1 декабря 1827 года мнением Государственного совета Алябьев был лишен чинов, орденов, дворянства и сослан в Тобольск. Впоследствии случай этот описал А. Ф. Писемский в романе «Масоны», выведя Алябьева под более чем прозрачной фамилией Лябьев. Через несколько месяцев Алябьева помиловали, но ему был воспрещен въезд в столицы. Запрещение было снято лишь в 1840 году.

В ссылке Алябьев занялся сочинением военной и церковной музыки, хотя его церковные сочинения в церковно-певческую практику не вошли. Он остался светским композитором. Вернувшись в Москву, Алябьев продолжал пользоваться большой известностью. Круг знакомых его был весьма обширен, в него входили писатели, художники, поэты. Лев Толстой, рисуя в «Детстве» портрет своего отца, говорил про него, что он «любил музыку, певал, аккомпанируя себе на фортепиано, романсы приятеля своего Алябьева».

К Алябьеву нередко обращались с просьбами принять участие в благотворительном вечере или написать по какому-нибудь случаю романс или хор. Например, для концерта в пользу нищих Алябьев написал гимн благотворительности на стихи Федора Глинки. Сочинял он и оперы, но, безусловно, наибольший успех имели его романсы (их насчитывается более ста), которые охотно исполнялись и профессионалами и любителями и надолго пережили свою эпоху.

В. Н. Асенкова (1817–1841)

«Для того, кто хоть один раз видел ее, трудно было вообразить что-нибудь милее и привлекательнее. Высокая ростом, стройная, несколько худощавая, она была чрезвычайно грациозна, и все движения ее, быстрые, небрежные, никогда не лишенные благородства и живописности, были прелестны. Цвет ее лица был бел и бледен, но оживлен; волосы темные и что французы называют riche chevelure. Руки маленькие, а перед ножкой преклонился бы сам Пушкин. Главное же очарование ее находилось в глазах, какого-то неопределенного цвета, темно-голубоватого, беспрерывно блиставших, как два огонька, и взгляд которых мог изобразить по воле все, что хотел; а также и в улыбке, в которой было так много ума и какая-то особенная прелесть. Наконец, голос ее при самом чистом и внятном выговоре имел что-то мелодическое и, невольно проникая до самой глубины сердца, довершал очарование, от которого тому, кто раз под него подпадал, освободиться было совершенно невозможно, даже не хотелось…»

Так писал Дмитрий Петрович Сушков об актрисе Александринского театра Варваре Николаевне Асенковой — любимице петербургской театральной публики, предмете восторженного поклонения и обожания петербуржцев. Для современников она была больше чем актриса, в ней любили не просто талант, а необыкновенный строй души, который сказывался в ее игре.

Актер XIX века вообще принадлежит лишь современникам, видевшим его на сцене. И все же отзывы и воспоминания позволяют представить если и не актерское дарование, то саму личность и то в ней, что невозвратно уходит со смертью человека. Именно с этой точки зрения Асенкову можно было бы сравнить с Д. В. Веневитиновым. Может быть, особое чувство, испытываемое современниками к этим двум замечательным людям, объясняется еще и тем, что оба они так и не успели раскрыться вполне и умерли очень рано: Веневитинов — на двадцать втором году жизни, Асенкова, дебютировав на сцене Александринки в шестнадцатилетнем возрасте в 1835 году, отыграла в театре всего лишь шесть сезонов.

Мать Варвары Николаевны, Александра Егоровна, была актрисой, играла роли кокеток, служанок, старых дев, бойких барынь и в дочери хотела видеть преемницу. Она отдала ее в театральную школу, но два года спустя бывший тогда директором театров князь Гагарин прислал за матерью Асенковой и объявил ей: «Дочь ваша вполне бездарная, не годится к сцене, советую вам взять ее домой». Так Александра Егоровна и поступила, поместив дочь в первоклассный пансион мадам Кругликовой. Позже, когда Асенкова вышла из пансиона, с ней занимался актер Сосницкий, поначалу тоже не заметивший у Варвары Николаевны никакого дарования. Но как-то он дал ей роль из пьесы «Фанни, или Мать и дочь». Асенкова читала столь блестяще, что Сосницкий упал перед ней на колени, сказав: «Варя, теперь я ручаюсь, что ты будешь актрисой».

Ее дебют в спектакле по комедии Фавара «Солиман II, или Три султанши» имел потрясающий успех. Асенкову приняли в труппу Александринского театра. За шесть лет пребывания на сцене она сыграла множество ролей в различных пьесах и в разных амплуа (в частности, травести — паж в «Свадьбе Фигаро», юнкер Лелев в «Гусарской стоянке»). Но вершиной ее творчества стала роль Офелии в «Гамлете» Шекспира.

Асенкова обладала каким-то поистине магическим обаянием. Толпа поклонников встречала ее у подъезда и сопровождала до театра. У нее было множество предложений, но Варвара Николаевна всем отказывала. Один офицер решился даже на безумный поступок: он бросил в карету Асенковой шутиху, которую, к счастью, удалось потушить. Асенкова осталась невредимой. Рассказывают, что Павел Воинович Нащекин купил у слуг Асенковой за невероятную сумму огарок свечи, перед которой актриса учила одну из своих ролей. Он был будто бы столь страстно влюблен в Варвару Николаевну, что, нарядившись в женский костюм, более месяца прожил у нее под видом горничной. Впрочем, литературное происхождение этой истории (пушкинская поэма «Домик в Коломне») столь очевидно, что заставляет отнести ее к слухам, которых вокруг Асенковой ходило немало.

Н. П. Архаров (1742–1815)

Николай Петрович Архаров был, пожалуй, самым известным в истории Москвы полицмейстером.

Он воспитывался дома, учился по тогдашнему обычаю не много и немногому, пятнадцати лет поступил рядовым в Преображенский полк, в двадцать получил первый офицерский чин и вскоре по восшествии на престол Екатерины II вступил в полицию. В 1771 году, когда в Москве свирепствовала моровая язва, Николай Петрович был послан туда под начало графа Григория Орлова. За энергичные действия и «способство успокоению столицы» он был пожалован императрицей чином армии полковника и назначен обер-полицмейстером Москвы.

Архаров стал пользоваться особым доверием Екатерины и был привлечен к розыску по делу о Пугачевском бунте. Фамилия Архарова сделалась известной по всей Российской империи, а рассказы о его проницательности вошли в московские предания. Он знал до