Владимир Андреев - Моря и годы (Рассказы о былом) Страница 2

— Завтра экзамен по математике. Потом русский сдавать будете.

Гром среди ясного неба. Многие, хоть и учились в школах, приуныли. Если не примут, позор-то какой… А тут еще старшина грозно окликает:

— Андреев! Будешь за старшего.

— Почему я?

— Почему? Потому что — на «А»!

Дело прошлое, скрывать нечего: знания у нас оказались не ахти какими, а говоря попросту — у большинства слабыми. Было над чем задуматься…

Но вот наступил последний день испытаний — мандатная комиссия. Все понимали: это и есть самый грозный час. Быть или не быть на флоте…

Прошло полвека, а до сего времени все отчетливо помню. Привели нас в Екатерингофские казармы, где размещалось училище. Кто бегал беспрестанно в курилку, кто как маятник вышагивал по коридору, кто ожидал, словно застыв, с самым безнадежным видом… Иные взбадривали себя веселыми рассказами. Мое положение самое разнесчастное — идти первому. Жду своей участи, горестно размышляю. Наконец слышу:

— Андреев! На комиссию.

Подхожу к двери — сердце выпрыгнуть хочет. Чувствую, что от жары и волнения стал пунцовым. Ворот косоворотки душит… Вхожу в комнату весь взмокший. За столом комиссия. В центре председатель. Лицо суровое, а глаза теплые. Форма начсостава, — видать, бывалый матрос Революции. Я встречал таких на Волге, в Самаре.

— Ну, что будем делать? — обращается ко мне председатель.

Молчу. Думаю — сейчас укажут на дверь, и — прощай, флот!.. И вдруг вопрос:

— Учиться будешь?

— Буду.

— Честное комсомольское слово даешь?

— Даю.

Для многих из нас честное комсомольское слово и было проходным баллом. И стало это слово законом всей нашей жизни…

В то трудное для страны время курсантам полагалось в день всего три четверти фунта хлеба. Треть пайка отдавали в пользу голодающих. Держались лишь на супе с треской. Правда, два раза в неделю нас баловали пшенной кашей. В казарме холодно, а «дрова — осина, не горят без керосина…». По вечерам мы щепали лучину, чтобы обогревать кубрики.

Коллектив подобрался дружный. А если кто законы дружбы нарушал, тому на собраниях и даже в курилке устраивали комсомольский «драй». Что там гауптвахта или наряды вне очереди гальюны чистить! Вот когда тебе твои товарищи прямо в лицо говорят, кто ты есть, вот уж тут со стыда не знаешь, куда себя деть, от пола глаз не поднимешь. И ведь дело в том, что если к словам товарищей не прислушаешься, не исправишься — значит, в нашем комсомольском коллективе места тебе не будет!

Те, кто выдерживал разговор начистоту и после не озлоблялся, не замыкался, того коллектив принимал, тот, как показала жизнь, и становился настоящим моряком.

Традиции морского братства тысячи раз нас выручали как в предвоенные, так и особенно в военные годы.

Нам, старшему поколению моряков, радостно сознавать и видеть, что славные традиции живы на флоте, что их чтут, ценят, хранят…

И вот сейчас (по прошествии стольких лет!), живя в Москве, по флоту и морю скучаю сильно… Такое, видно, бывает у всех старых моряков, у кого жизнь прошла в учениях и морских походах. Сколько их было? За сорок шесть лет флотской службы, наверное, несколько сот. Но тот, первый, сорокасемидневный, по-особому памятен — тогда мы принимали морское крещение.

После сдачи экзаменов наш выпускной курс Военно-морского подготовительного училища летом двадцать четвертого года отправился на летнюю морскую практику.

Мы чистили, драили старинный учебный корабль «Воин», стоявший на якорях на Петергофском рейде против дворца и Гребной гавани.

Правда, его машины бездействовали: все средства вкладывались на восстановление боевых кораблей, и до нашего древнего «Воина», некогда имевшего и парусное оснащение, руки не доходили. Зато было над чем пофилософствовать, когда тебе давали скребки, молотки, стальные щетки, чтобы, действуя ими с усердием и в поте лица, каждое звено проржавевшей якорной цепи очистить, по выражению боцмана, плававшего на этом корабле еще в эпоху паруса, до блеска, как «чертов глаз»…

К жизни в корабельных условиях мы привыкли быстро. Морская практика помимо восстановительных работ, плетения кранцев, от игрушечных до многопудовых, простых и шпигованных дорожек и матов, несения вахты, авральной и повседневной уборки, а также непременной чистки картофеля главным образом проходила в постоянных тренировках, многомильных прогонах под веслами на шлюпках и хождении под парусами.

Преподаватели, морского дела Суйковский и Ганенфельд сумели привить нам любовь к шлюпке — в двадцатые да и тридцатые годы основному транспортному средству на каждом военном корабле. Любили мы в свежий ветер ходить под парусами на шестерке под командованием Ганенфельда! У него научились управлению шлюпкой, стали даже призерами в парусных гонках.

Очень нравилось нам ходить на гребной барже, которая была чем-то средним между гребным катером (14 весел) и барказом (18 весел). Она отличалась чрезвычайно стройной формой и легким ходом. Сама собой образовалась команда (старшина-рулевой, 16 гребцов и крючковой) из любителей гребли. Порою, забрав часть любительского оркестра (в его составе играли ныне здравствующие контр-адмирал Б. В. Каратаев и контр-адмирал-инженер Г. Ф. Болотов), отправлялись по Фонтанке, Неве, Невке на прогулку на острова…

Гребли мощно и красиво. Оркестр, хоть и жиденький, играл изо всех сил. На набережных останавливались прохожие (конечно, больше всего девушки), махали нам руками.

— Навались! — то и дело покрикивал наш старшина Громов, а подросту Галчонок, самый левофланговый на курсе, даже в зимнее время необычайно смуглый, с глазищами точь-в-точь как у настоящего галчонка…

Но и без команды мы наваливались так, что затылками доставали до колен сзади сидящих гребцов, и баржа стремительно неслась вперед. Форштевень разрезал воду, и она пенилась белым кружевом.

Занятия греблей закаляли нас физически, вырабатывали большую выносливость, приучали к коллективному труду, к работе на воде при всякой погоде.

Как мы ни старались, а во время учений на Петергофском рейде то и дело через мегафон раздавался голос Суйковского:

— На барже, плохо! До вешки и обратно!

Легко сказать «до вешки и обратно». Это значит под веслами пройти еще более трех миль! Руки и так гудят, стали чугунными, но… «Навались!» покрикивает старшина шлюпки.

Это «до вешки и обратно» повторялось до тех пор, пока крылья весел не начинали взмахивать безукоризненно, лопасти — проходить над водой идеально параллельно, а наша баржа — идти со скоростью, намеченной неумолимым бородачом Суйковским.