Иван Куц - Годы в седле Страница 2

Габриш скоро освоился с разумовским злым табаком. Делая короткие затяжки, он только крякал.

Встретившись взглядом с Танкушичем, который все еще сидел на клади в повозке, Разумов жестом пригласил и его в общую компанию. Тот вмиг спрыгнул и представился по-военному:

— Танкушич, слесарь-оружейник.

— Выходит, тоже свой брат-рабочий, — оживился старик. — А ну-ка кличьте сюда остальных. Со всеми разом и познакомимся.

Чувствуя к себе доброжелательное отношение, венгры охотно откликнулись на зов. Красногвардейцы наперебой протягивали кисеты, зажигалки. При помощи немногих слов и жестов завязалась общая беседа. Кто-то затянул песню. Габриш достал скрипку, заиграл русскую. Молодежь пустилась в пляс. А потом, когда из-под смычка полились звуки чардаша, в центр круга вышли парами Танкушич и Сабо, Надь и Ролич. Положив друг другу на плечи руки, они закружились в задорном танце. Оставшийся без партнера Немеш подскочил к Плеханову. Тот принял приглашение. Но станцевать ему не пришлось: прозвучал сигнал на посадку.

О чем пела труба, понимали еще не все. Вдоль состава пошел помощник командира отряда Иван Пильщиков. У каждого вагона кричал:

— Приступить к погрузке!..

Грузились недолго. Только у артиллеристов случилась заминка. Они никак не могли завести в вагон норовистого коня. Темно-гнедой тяжеловес не слушался.

Понаблюдав за жеребцом со стороны, Габриш решительно направился к упрямцу. Взялся за повод, потрепал по загривку:

— Стой, стой, глупий Мишка.

Позже мы узнали, что так он называл всех коней. Кобыл же именовал Машками.

— Кусочка хлеб надо, — обратился Габриш к красногвардейцам.

Кто-то бросил ему объедок. Ловко поймав его, Габриш стал кормить коня. Потом прогулялся с ним по платформе и наконец решительно повернул к вагону.

Громко застучали по деревянным сходням тяжелые копыта. Дело было сделано. Гнедой занял свое место рядом с двумя такими же гигантами.

— Ну и ну! Прямо-таки укротитель. Спасибо, друг, — восхищенно благодарил Габриша командир батареи Янушевский...

А уже к эшелону хлынули родные и друзья. Им разрешили проститься с отъезжающими.

Венгров не провожал никто. Однако и они не чувствовали себя одиноко в шумной толпе. Красногвардейцы знакомили их со своей родней, делились подарками. Лишь Танкушич загрустил. Но, увидев проходившего мимо Андрея Ярошенко, оживился:

— Андрюша, сервус!

— Здравствуй, Шандор. Я не знал, что ты с нами едешь.

— Я тоже не знал. Потому и не мог заскочить к вам домой попрощаться. Нехорошо получается.

— А это мы сейчас поправим. Пиши записку — сбегаю в депо, тут рядом. Передам батькиным друзьям, мигом доставят.

Когда Андрей вернулся, я подсадил его в теплушку. Спросил:

— Откуда Танкушича знаешь?

— Так он чуть не целый год с батькой на заводе работал. В гости часто захаживал...

Андрей говорил еще что-то, но что именно, понять было трудно. Зычно рявкнул паровоз, ему откликнулся второй. Эшелон мягко тронулся. Медленно поплыли пакгаузы. Потом все быстрее замелькали дома, деревья, телеграфные столбы.

2

24 декабря 1917 года выдался на редкость теплый вечер даже для мягкой туркестанской зимы. Бойцы сгрудились у дверных проемов, подставляя лица встречному ветру. Многие уселись, свесили из вагонов ноги.

Но вот тусклым серебром блеснула внизу лента Зеравшана. Из долины потянуло свежестью. Дверь задвинули. Трепетно замерцала в фонаре свеча. Сразу смолк говор. Кто-то затянул:

Горит свеча в вагоне тускло.

Солдаты все тревожно спят...

Песня знакомая. В войну Самарканд был переполнен солдатами, хотя и находился в глубоком тылу. Обнесенная валами и рвом, с башнями по углам и громадными воротами, высилась в самом центре города старая крепость. В ней размещался батальон 7-го запасного Сибирского стрелкового полка. Там готовились и оттуда отправлялись на германский фронт маршевые роты. Все они пели эту песню.

...Один не спит, в тоске глубокой

Сидит, склонив главу на грудь.

Тоска по родине далекой

Никак не даст ему уснуть.

Защемило в груди. Я приоткрыл тяжелую дверь. Уже совсем стемнело. Натруженно пыхтя, старенькие паровозы вытаскивали наш длинный состав на подъем. По выемке, сделанной в отрогах Зеравшанских высот, летели искры, стлался едкий дым. Поезд шел медленно. Расшатанная колея бросала вагоны из стороны в сторону. Редко, почти в такт протяжной мелодии, стучали на стыках колеса...

Сборы в дорогу были столь спешными, что нам не успели даже толком разъяснить задачу. Сообщили лишь, что едем в сторону Оренбурга. Там захватил власть казачий атаман Дутов, и теперь связь Советского Туркестана с центром России прервана.

— Прибудем в Ташкент и все проясним, — сказал на коротком митинге командир нашего отряда Василий Степанович Гуща...

В Ташкенте перед нами выступил один из местных большевиков — рабочий железнодорожных мастерских. Он обстоятельно рассказал о положении в Туркестане. К концу 1917 года Советская власть прочно утвердилась лишь в крупных городах — Ташкенте, Самарканде и некоторых других. В то же время Фергана стала центром контрреволюционных сил. Туда стекались белогвардейское офицерье, главари реакционных мусульманских партий — Улемы и Шуро-Исламии. В конце ноября в Коканде образовалось буржуазно-националистическое правительство. Оно выступило за «автономию». Конечно, автономия имелась в виду такая, где власть принадлежала бы не трудящимся, а национальной буржуазии, феодалам и реакционному духовенству. Кокандские «автономисты» по отношению к Советской власти были настроены враждебно, но открыто бороться с нею пока не решались. Бухарское и Хивинское ханства, разделившие Советский Туркестан надвое, также не имели достаточной военной силы. В Семиреченокой области верховодили русские колонизаторы и зажиточные казаки. Серьезной угрозой являлись и английские войска, находившиеся в Персии. Они искали только предлога для вооруженной интервенции в Среднюю Азию. Стоило Дутову развить свой успех под Оренбургом, как все эти темные силы пришли бы в движение. Дутова надо было разбить как можно скорее. Вот мы и спешили на помощь красногвардейским отрядам, которые готовились ударить по казачьему атаману со стороны Самары...

За Арысью начались морозы. Задымили в теплушках печи-буржуйки. Возле них и коротали время. Кто латал поистрепавшееся обмундирование, кто возился с винтовкой, кто читал. Вечерами слушали бывалых солдат. Лучшим рассказчиком считался Федоров, кавалер трех «Георгиев». Он знал множество фронтовых историй, из которых следовало, что на войне одной храбрости мало. Нужны еще и сноровка, и хитрость. Чувствовалось, рассказывал не для того, чтобы похвалиться, а учил нас, необстрелянных.