Семен Синельников - Киров Страница 2

Саня Самарцев был года на два старше. Он пошел в школу. Сережа упрашивал, чтобы и его туда отдали. Не упросил. Зато не отходил от Сани, пока тот, делая уроки, сидел над букварем. Сережа наловчился писать несколько букв и, к огорчению матери, выводил их то углем на стенах, то гвоздем на печи.

Всё.

Беспечная пора детства оборвалась — тяжело захворала мать, Екатерина Кузьминична.

Ей одной трудно было управиться с домом и крестьянским хозяйством. Чтобы прокормить троих выживших детей — Анюту, Сережу и Лизу, мать, не возобновляя аренды на землю, нанималась в поденщицы к чиновникам и купцам. Шила у них, стирала, мыла полы.

Полоская белье на Уржумке, мать простудилась, слегла. Однако это была не обычная простуда, а вспышка давно подкравшейся чахотки.

Прикованной к постели Екатерине Кузьминичне — Кузьмовне, как звали ее окружающие, — помогали соседки. Кто обед приготовит, кто дров своих принесет и печь натопит, кто малышей выкупает. Потом в дом переселилась бабушка Меланья Авдеевна. Врач, Николай Васильевич Чемоданов наведывался почти каждый день и частенько присылал еду.

Когда мать слегла, Сережа стал неузнаваем. Лишь изредка, забывая обо всем, резвился на улице. А дома ни игр, ни суетливой возни, ни бессчетных расспросов о том, о сем, которыми прежде донимал стар ших. Замыкался, думал какую-то свою думу и, свернувшись калачиком, молча посматривал с печи на мать. Екатерина Кузьминична лежала в кухне за печью, в деревянной кровати.

Месяцев восемь спустя, зимним утром, соседка, хлопотавшая на кухне, вдруг закричала:

— Ребята, мать помирает!..

Все трое сорвались с полатей. Им велели стать на колени у божницы, перед иконой, освещенной мерцающей лампадкой.

К вечеру Екатерина Кузьминична скончалась.

Сереже было тогда семь лет.

Дома будто ничего не изменилось. В горнице, посредине и под окнами, стояли два стола, покрытые скатертями, и четыре тяжелых стула. В переднем углу, под образами, — треугольный столик. Летом на нем белели в стаканчике лилии. На подоконниках, в горшках, еще цветы. Шкаф для посуды с застекленными дверцами и тремя выдвижными ящиками. В тесной кухне кровать матери, залавок, где держали хлеб, соль, ложки, глиняные чашки. Возле печной топки на скамеечке блестели толстыми боками самовар и медная корчага для воды.

Ничего будто не изменилось, и все, все напоминало о матери. Сережа, хотя зима в том году выдалась суровая, часто уходил куда-то без Сани, один. Где бывал, трудно сказать. Его видели у знакомых матери, у одной, другой, третьей. С шапчонкой в руках молча посидит, прислушиваясь к разговорам взрослых, и молча же простится, кивнув головой. Дома при нем даже произнести имя матери было нельзя. Он удирал в чем был во двор, на мороз.

Горевала и бабушка Меланья Авдеевна. За мужа, солдата, она получала жалкую пенсию, трешку в месяц. Считанные рубли приносили квартиранты. Бабушку тревожило, как прожить вчетвером на такие крохи. Ее надоумили отдать внучат в приют, «дом призрения малолетних детей».

После гибели Кирова писали, будто Меланья Авдеевна обивала пороги благотворителей, а они, бездушные, не внимали ее мольбам. Неправда это.

Председателем совета Уржумского благотворительного общества был акцизный надзиратель Виктор Федорович Польнер. Вместе с женой Августой Густавовной, членом совета, они бескорыстно делали много добра, что неопровержимо подтверждают документы. В совет входили также помощник Польнера по службе в акцизе Николай Александрович Шляпников и делопроизводитель, чиновник из крестьян, Иван Яковлевич Перевозчиков.

Своим горем бабушка поделилась с женой Перевозчикова, Лидией Ивановной, у которой одно время служила в няньках. Лидия Ивановна и ее муж принялись ходатайствовать за бабушку. И нет решительно никакого повода думать, будто Польнер, его жена или попечитель приюта Шляпников и другие члены совета, вроде врача Чемоданова и учителя Раевского, были против этого ходатайства.

Они просто стояли перед трудным выбором. Незадолго до того эпидемия холеры и страшный голод два года подряд охватывали почти двадцать губерний. Не миновали беды и Уржум, оборвали много жизней. Родственники и опекуны осиротевших детей дрались за каждое место в приюте, находившемся в старом бараке. И денег у благотворительного общества было в обрез: строился новый дом для приюта.

Уважив просьбу Меланьи Авдеевны, совет общества рисковал вызвать нарекания горожан. Ведь она как-никак получала пенсию, а у внучат был свой дом. Другие сироты и того не имели.

Взять в приют согласились одного ребенка, мальчика.

Сережу эта весть ошеломила. Когда Лидия Перевозчикова попыталась вместе с бабушкой отвести его в приют, он отказался идти. Разлучение его с родным домом пришлось отложить.

Он не спал всю ночь. Всю ночь он упрашивал старшую сестренку заступиться за него перед бабушкой. Он клялся, что пойдет работать. Жаловался:

— Один я тут лишний.

И все-таки его увели из дому.

Сереже говорили, будто, погостив у приютских ребят, он, если захочет, вернется к бабушке. Он понял, что его обманули и что домой возврата нет, хотя приют хуже всякого наказания.

Кругом чужие. Комната одна, все в ней спали, ели-пили, работали, готовили уроки. Потолок низкий, как' в сарае. Столы ничем не покрыты, скамейки некрашеные. Поднимали детей рано, заставляли долго молиться, прежде чем разрешали сесть за стол.

За малейшую шалость — становись на колени в углу. А то еще хуже — есть не дадут. Ребята постарше припрятывали в тайниках куски хлеба, чтобы не ходить голодными, если накажут. После обеда все работали. Когда девочки не поспевали в срок с заказами на рукоделия, шитье или штопку, звали мальчиков.

Вечером приходили длинные парни, приютские воспитанники, уже отданные в приказчики или подмастерья. Случалось, они бывали малость навеселе и тогда галдели, тренькали на балалайке, пугая детвору и мешая спать. Палладий, приютский работник, никак не мог угомонить их.

Мастер на все руки, Палладий Федотович Черевков служил в приюте вместе с женой и сестрой. У него самого было много детей, а ласки хватало и на сирот. К нему, первому среди чужих, потянулся Сережа, допытываясь, почему — или пошто, как он тогда говорил. — пошто его обхитрили да пошто нельзя все-таки жить дома, у бабушки.

Палладий растолковывал, что с бедными всякое бывает. Он, Палладий, к примеру, имел землицу в Нолинском уезде. Но в страшный недород все бросил и спасся от голодной смерти в Уржуме, где посчастливилось прибиться к месту в приюте.

Чтобы полюбившийся ему мальчик поменьше хмурился, Палладий брал его с собой, отправляясь за Уржумку пасти лошадь, и там, в приречных лугах, рассказывал о себе смешное. Кого ни спроси, все Иваны да Степаны, Алексеи да Сергеи, у него же, у Палладия, имя чудное. Оттого оно, что поп возжелал за крестины разжиться барашком, а отец, Федот Черевков, заупрямился. Поп отомстил, выбрав в святцах такое имя, каким ни одного младенца во всей деревне сроду не нарекали.