Михаил Хейфец - Почему Жаботинский не стал еврейским вождём Страница 2

В Риме в его душе воспылала страсть ко всему итальянскому, особенно к языку, литературе и социальным наукам (Жаботинский учился у великих звезд — Энрико Ферри и Антонио Лабриолы). Забавный эпизод припомнил в книге Шмуэль Кац: году, примерно, в 1938-м, на приеме в одной из европейских столиц после выступления Жабо подошёл к нему итальянский посол поздравить с успехом… Естественно, поздравлял на английском. Тот ответил по-итальянски. «Как я ошибся! — воскликнул дипломат. — Мне же сказали, что вы русский. Никто не предупредил, что вы итальянец!» («Римляне думают, что я из Милана, — шутил потом Жабо, — а сицилийцы принимают за римлянина»).

И почти сразу, в первые студенческие годы, пришла к нему великая журналистская слава.

Кажется, Кац разделяет мнение персонажа, что в статьях студенческого времени и позже (в работах «доеврейского периода») «не было ничего… кроме глупостей и болтовни». Но сам Жаботинский признавал: «Видно, в этой болтовне таился некий глубинный смысл, связывавший её с основными вопросами эпохи. В этом меня убедило не столько возрастание числа почитателей, сколько — и даже в большей степени — гнев врагов». Газеты с фельетонами «Альталены» (журналистский псевдоним) перепродавались по тройной, иногда по пятерной цене. Когда через три года он приехал к матери на каникулы, редактор предложил ему оставить Римский университет и пойти сразу работать — «на королевское жалованье». «Я хорошо знал, — вспоминал редактор через тридцать лет, — что один фельетон Жаботинского стоит десяти остальных». Тогда же пригласила его сотрудничать и влиятельная петербургская газета… Часто печатался в итальянской периодике — на итальянском, разумеется, языке. Кац не анализирует всерьез старые «русские статьи» — думаю, потому, что еврейская тема в них абсолютно не просматривалась. Как вспоминал его «сынок в литературе» (Жаботинский открыл тому дорогу в печать) Корней Чуковский — «от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё… Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В. Е. писал много стихов — и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассоциациях, о рифмоидах… От него я впервые узнал о Роберте Браунинге и Данте Габриэле Россетти, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне казалось, что здесь лежит главный интерес его жизни. Габриэль д’Аннунцио, Гауптман, Ницше, Оскар Уайльд — книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол. Тут же сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои знаменитые фельетоны… Писал он их с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом» (I, 29).

Жаботинский видел себя человеком новой, западной цивилизации, провозгласившей, что равенство всех личностей плюс интерес человека есть цель, определяющая смысл жизни общества. Таким он оставался, даже когда превратился из одесского журналиста в общественного деятеля, в лидера сионистов.

…После смерти Владимира-Зеэва много раз его назовут «еврейским Гарибальди», иногда — «еврейским Черчиллем». Почему такие исторические аналогии возникли в умах современников? Что общего у Жаботинского с Гарибальди? И особенно — с Черчиллем?

Гарибальди поднимал народ на схватку с армиями врага, заведомо предугадывая, что бой проиграет — слишком огромным виделось ему неравенство физических сил. Тем не менее, всегда решался ввязываться в битву: даже проигранный бой подталкивал зреющие национальные заряды к взрыву, и люди, пусть менее яркие и значительные, чем он (вроде, скажем, премьера Кавура), могли использовать возникшие в этих войнах возможности, чтоб осуществить их общую мечту — независимость Италии. Подобно Гарибальди, Жаботинский стремился завязать рискованные схватки — всюду, всегда, и, в общем, предвидел, что чисто в физическом плане бой проиграет, но тем самым создавал (даже для своих оппонентов в еврейской среде) возможность выиграть борьбу — за Израиль. Уже после его смерти, в 40-е годы, противники самого видного из оппонентов, Бен-Гуриона, упрекали «пролетарского лидера», что тот проводит в жизнь «идеи фашиста Жаботинского»! Так что сходство с Гарибальди видится более-менее ясным. (Тем более что, подобно Гарибальди, Жабо тоже отстаивал, как мог, интересы не только своего, но и иных угнетённых народов.)

Но почему в нем видели «еврейского Черчилля»?

Думается, из-за особой манеры говорить и писать.

Сам Черчилль (кажется, в Фултонской речи 1946 года) с юмором характеризовал свою манеру общаться с публикой так: дамы и господа, я отличаюсь от других ораторов тем, что говорю именно то, что в душе, про себя, думают все остальные. Но я говорю вслух то, что всеми считается выражать громко неприличным (как выразились бы нынче, «неполиткорректным»). А вот я это и говорю! (В той самой речи, если помните, он объявил, что от Щецина до Триеста на Европу опустился «железный занавес» и предсказал «холодную войну» со вчерашним верным союзником Запада, с СССР). Смешно нынче слышать, будто речь отставного политика, произнесенная в провинциальном колледже, в глубинном штате Миссури, якобы развязала «Третью мировую»! Нет, оратор просто выразил вслух то, что думали и чувствовали почти все вокруг, но никто не решался выйти на люди и сказать вслух «неприличные» и «недипломатичные» идеи. А он, Черчилль, никого не боялся и не стеснялся… Никого и ничего. И стоило высказаться вслух, как его мысль вырывалась на авансцену политики — и овладела умами на Западе и на Востоке, и сдвинула мир в новую эпоху.

Похожей видится писательская (и ораторская) манера Жаботинского. Он вслух выражал мысли, которые тайно бродили в умах у всех евреев — у его оппонентов и даже у врагов. Просто они гнали их, прятали сомнения от самих себя, а он — говорил вслух и… менял эпоху. Самими мыслями менял, даже если проигрывал важные голосования… И потому остался в истории — подобно тому, как остался в ней Черчилль.

Конец XIX — начало XX веков — поразительно интересная эпоха для «европейского еврейства». Раскручивалась ассимиляция, ассимиляция древнего, когда-то ультрарелигиозного народа: евреи поглощались цивилизацией Запада, так называемым Модерном. Модерн исповедовал древний принцип: «Подвергай всё сомнению». Наш герой вырос, интуитивно усвоив принцип революций прошедшего века, промышленной и французской. Вот они в его понимании: «Интересы личности стоят во главе всего, и общество должно лишь служить её интересам». Но, конечно, он вносил и современную поправку: «Все люди равны, но, если по дороге вперёд кто-то споткнётся, общество обязано помочь ему встать на ноги» (но не более этого). Он выглядел социалистом — благородный был человек, сочувствовал бедным и неудачникам и сам признавал, что лишь «красный эксперимент» 1917 года вылечил его от левых идей. Тем не менее, уже в начале века, студентом, возражал марксистам: «Для меня рабочий класс состоит из таких же личностей, как все, и день, когда он придёт к власти, приведёт к вырождению общества и человечества. Творческая личность будет уничтожена и раздавлена»…