Виктор Меркушев - Забытые тексты, забытые имена. Выпуск 2. Литераторы – адресаты пушкинских эпиграмм Страница 2

Недаром Император Николай Первый после встречи с Пушкиным заявлял, что он беседовал с самым умным человеком в России.

Нередко в эпиграмме Пушкин использует смысловой сдвиг, сочетание несочетаемого, создаёт трагикомическую сюжетную историю, в которую веришь тем более охотно, чем меньше она соотносится со здравым смыслом. Грубости и вульгаризмы также можно считать его излюбленным художественным приёмом: никогда не культивируя непристойности, они возникают в его тексте совершенно сознательно и к месту, не вызывая той реакции отторжения, которую создают такие выражения в обычной разговорной речи.

Свойства слов в пушкинских эпиграммах проявляются наиболее полно. Сочетаясь друг с другом в продуманные предложения, слова в них приобретают дополнительные значения. Ни в одном из его насмешливых текстов невозможно найти не только ни одного лишнего определения, обозначения действия или существительного, там нельзя обнаружить ни одного лишнего звука, ни одного необязательного знака препинания, настолько тщательно выверен ритмический и смысловой рисунок представленного текста. В этом смысле его эпиграмматическое творчество выступает в качестве своеобразной квинтэссенции поэзии. Ссылаясь на пушкинские сатирические шедевры, можно смело спорить с классификацией поэзии и прозы Буало, в которой великий француз отводит эпиграмме самое последнее место среди всех известных нам литературных жанров.

В.М.

Шишков, Шихматов, Шаховской…

Угрюмых тройка есть певцов –Шихматов, Шаховской, Шишков,Уму есть тройка супостатов –Шишков наш, Шаховской, Шихматов,Но кто глупей из тройки злой? –Шишков, Шихматов, Шаховской!

Современником Пушкина, Некрасова и Фета был поэт и издатель Фёдор Богданович Миллер. Сейчас, пожалуй, никто не вспомнит эту фамилию, но любой процитирует бессмертную строчку из его нетленки: «Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять…»

А. С. Шишков. Гравюра И. Пожалостина с оригинала И. Боровиковского

Шихматову, Шаховскому и Шишкову повезло куда меньше. Можно смело утверждать, что никто не вспомнит ни слова из трудов перечисленных авторов. Если бы не Пушкин и его эпиграмма, то не видать бы тебе, читатель, даже этих немудрёных строк, напоминающих о Шишкове, Шихматове и Шаховском, никто бы так и не озадачился вопросом относительно злости, угрюмости или иных качеств упомянутой супостатной тройки. Не будь Александра Сергеевича, не нашлось бы места под солнцем и для литературных творений Ших-матова, Шишкова и Шаховского. Но благодаря Пушкину, «солнцу русской поэзии», такое место «под солнцем» для них нашлось, и притом далеко не самое неосвещённое.

Пожалуй, Пушкин имел больше причин думать о Шишкове, нежели Шишков о Пушкине, который относился к Александру Сергеевичу спокойно, признавая за последним лишь «особенную чистоту языка и всегдашнюю ясность». Конечно, имеется в виду не Александр Ардалионович, поэт-романтик, обожавший Пушкина и подражавший ему, а дядя Александра Ардалионовича – тот самый су-постатный Шишков, что вместе с Державиным основал фундаментальный кружок «Беседа любителей русского слова». Пушкин внимательно следил за Александром Семёновичем, никогда не забывая отметить письменно или всуе деяния отставного бравого адмирала. Считается даже, что в восьмой главе «Онегина» за тремя звёздочками сокрыто имя Шишкова.

…Всё тихо, просто было в ней,Она казалась верный снимокDu comme il faut… (***, прости:Не знаю, как перевести.)

Отчего ж придирчивое воображение поэта с таким неизменным постоянством будоражил наш Александр Семёнович Шишков?

А Александр Семёнович, и в самом деле, был человеком далеко не ординарным. Доблестный морской офицер и пламенный патриот, Шишков верно служил царю и Отечеству, служил бескорыстно, все свои силы отдавая этому служению. Какие бы должности он ни занимал, а судьбою ему были уготованы очень высокие государственные посты, везде Александр Семёнович держался с людьми просто, без заносчивости и самодовольства, заслуженно сыскав себе славу правдолюбца и нестяжателя.

Приведём для любознательного читателя хотя бы часть из его послужного списка, дабы почувствовать масштаб этой весьма незаурядной фигуры. Вот некоторые вехи его карьеры: флаг-офицер командующего флотом, эскадр-майор Его Величества, капитан-командор, контр-адмирал, вице-адмирал, директор Адмиралтейского департамента морского министерства, полный адмирал, руководитель Государственной канцелярии, Министр народного просвещения, Президент Российской Академии…

Да, Шишков переживал и периоды опалы, однако его отдаление от Двора не означало его отстранения от должностей, высшая власть уважала в Александре Семёновиче верного государственника, ценила его ревностное стремление послужить России в любом качестве и на любом посту.

Надо сказать, что Александр Шишков жил исключительно на своё жалование. Павел Первый, любивший Шишкова, подарил ему около трёхсот душ крепостных, для которых такая передача стала настоящим манифестом вольности, ибо Шишков, сам будучи стеснённым в средствах, не брал с них ни копейки. Спустя более десяти лет сами крестьяне приехали в Петербург просить своего барина назначить им хоть какой-нибудь оброк, чтобы не смущать крестьян-соседей и не гневить помещиков-крепостников, недовольных таким поведением Александра Семёновича.

Ярем он барщины стариннойОброком лёгким заменил;И раб судьбу благословил…

Это всё о нём, о супостате Шишкове…

Логично спросить, тогда в чём же, собственно, являл себя супостатом наш достойнейший Александр Семёнович, так любивший ягоды и фрукты, обожавший птиц и панически боявшийся лошадей…

А дело в том, что Александр Семёнович был ужасный ретроград. Причём ретроград активный, публично отстаивающий свою исключительную позицию. Большего антизападника и славянофила и представить себе было невозможно. Заметим, что слово «славянофил» было запущено в оборот во времена Шишкова, и все современные ему и последующие за ним славянофилы почитали Александра Семёновича за одного из «отцов-основателей» почвеннического направления.

На ниве антизападничества Шишков трудился тяжело и много. Зимой он просыпался в семь утра, летом в шесть и сразу же включался в работу. Помимо своей государственной службы, а её он соблюдал исправно, литературным трудам он посвящал порядка восьми часов в день. Те, кто имел возможность видеть его рабочий кабинет, утверждали, что кипы исписанных им бумаг невозможно было бы вывести на одном возу – столь продуктивен и неутомим был их автор.