Илья Дубинский - Трубачи трубят тревогу Страница 2

Ночью в Перво-Константиновке Шротас, усадив против себя адъютанта, продиктовал ему приказ, назначив время подъема в 5.00. После тяжелого боя люди очень устали, и я высказал опасение, что из-за позднего подъема полк вовремя не соберется. Шротас успокоил меня, заявив, что он лично объедет подразделения и все будет в порядке.

Перед рассветом все штабные работники разъехались по эскадронам, чтобы поторопить их с выступлением, но в 5.30 утра, когда мы должны были уже двигаться к Перекопу, полк находился еще в селе. К нашему штабу на громоздком «бенце» подкатил начальник 42-й дивизии Нестерович. Ему оперативно подчинялась наша 13-я бригада. Не желая никого слушать, начдив заявил: 

— За опоздание полка — расстрел.

Сам сказочной отваги, Нестерович слыл как человек, скорый на расправу. Так что, очутившись в «бенце» начдива, мы поняли, что тут не до шуток.

Весь день мы со Шротасом провели в расположении штаба 42-й дивизии, не обмолвившись ни единым словом. За стеной цвели вишни, чирикали воробьи, звала к жизни ароматная таврическая весна. «Там, под Перекопом, — думал я, — твои боевые товарищи штурмуют укрепления белогвардейцев, а ты ждешь суровой расплаты за интеллигентскую деликатность. Надо было настойчивей разговаривать с новым командиром».

И в то же время горечь моих, как мне казалось, незаслуженных переживаний облегчалась каким-то недобрым, злорадным чувством: «А все же я был прав, когда давал отвод Пию сто десятому».

Нестерович был не только начдивом, которому подчинялась 13-я бригада, но и начальником Перекопского боевого участка. Высшая власть! Человек волевой и решительный не станет попусту бросаться словами. И все же у нас теплилась надежда. Ведь судьи перед вынесением приговора будут разбираться в обстоятельствах дела. Расстреливают врагов и то не всегда и не всех. А мы со Шротасом не шпионы, не мародеры, не белогвардейцы. За нашими плечами немало атак, десятки боев, тяжелые походы. И это известно, если не Нестеровичу, то нашим друзьям и товарищам, командиру и комиссару бригады. Разве их не волнует наша участь? Нет, не может этого быть!

Поздно ночью 15 апреля, после тягостного двадцатичасового ожидания, нас доставили в штаб боевого участка. Там в накуренном помещении уже собрался «полевой суд». Он состоял из Нестеровича, Микулина, Генде.

Лишь мы переступили порог, Нестерович оглушил нас раскатистым басом:

— О! Явились орлы! Скажите спасибо вот им, — указал он зажатым в руке циркулем на членов суда, — иначе подсек бы я вам крылья. Для примера, конечно...

Да, я не ошибся в старших товарищах. Микулин, воспитанный в интеллигентной передовой семье, располагал к себе мужественным благородством. Ему претила любая несправедливость. Комиссар, лодзинский пролетарий,  коммунист с 1905 года, бывший царский артиллерист-фейерверкер Альберт Генде, душа нашей бригады, тоже был не из тех, кто равнодушно проходит мимо беды товарища.

— Лошадь на четырех ногах и та спотыкается, — подбадривая нас улыбкой, сказал Микулин. — За промах бьют, но не убивают, товарищ начдив. Таким гвардейцам место на коне, а не под конем...

— К тому же Алатырский полк поработал сегодня на славу, — добавил Генде. — И полк, и его командир Самойлов...

Тут комиссар многозначительно посмотрел на меня. Казалось, его взгляд выражал раскаяние: мол, вот же, не вняв совету, поставили во главе полка не того, кого следовало...

Нестерович, взмахнув повелительно циркулем, услал стражу. Вмиг стало легче дышать.

— Прощаю вас, — сказал грозный начдив. — Но пример все же нужен. Властью начальника боеучастка я вас разжаловал... Еще будут бои на Перекопе. Вот и искупайте свою вину...

Еще сильнее чувствуешь, как хороша жизнь, когда, хоть и ненадолго, столкнешься носом к носу с угрозой смерти. Есть все же правда, хорошая, светлая правда на нашей земле! Есть хорошие люди, есть настоящие товарищи! А главное, если и придется отдать жизнь, то по крайней мере с оружием в руках, в борьбе за правое дело, в схватке с врагом.

В качестве рядового я попал в Московский кавалерийский полк, в 3-й эскадрон Дмитрия Швеца. Лихой рубака, он сразу же после подъема, уладив эскадронные дела, принимался точить клинок и брить голову. «Мои предки — сечевики, — заявлял Швец у походного точила, — а у запорожца сабля должна быть острой и лоб голый».

Председатель коммунистической ячейки нашего эскадрона Георгий Сазыкин, рабочий Невского завода, участвовал в штурме Зимнего дворца. Худенький, с приятным умным лицом, черноглазый, он пользовался всеобщей любовью. На отдыхе он созывал партийцев и каждому давал отдельное задание. Себе брал самое сложное. В эскадроне все время чувствовалось влияние коммунистов, В бою они первыми бросались в атаку на врага.

Сазыкин участвовал во всех боях червонного казачества, куда после влился Московский полк. Ходил он в проскуровский, тарнопольский, стрыйский рейды. Одним из первых в августе 1920 года прорвался в город Стрый через мосты, оборонявшиеся белопольской пехотой. С пулеметчиком Семеном Богдановым[2] освободил заключенных из стрыйской тюрьмы. Впоследствии Георгий Павлович Сазыкин был комиссаром 3-го червонно-казачьего полка[3].

В мае под Перекопом наступило затишье. В новой части меня, как и других рядовых бойцов, наряжали для патрулирования Черноморского побережья.

Командование войск Перекопского участка, занятое подготовкой штурма вражеских укреплений, ослабило наблюдение за своим побережьем. Этим воспользовались белогвардейцы. 15 апреля, как раз в тот день, когда мы со Шротасом жестоко поплатились за свою неопытность, они в Хорлах высадили десант во главе с генералом Витковским. В полках Витковского под ружьем стояли офицеры-золотопогонники, сынки помещиков и капиталистов. Взводами командовали капитаны, а ротами — полковники.

Захватив кусок твердой земли, офицерский десант отбросил слабые части береговой обороны и нанес удар пехотной бригаде Германовича. Витковский нацеливался на тылы перекопской группы войск и на позиции советской тяжелой артиллерии.

Вот тут-то и была поднята по тревоге червонно-казачья дивизия Примакова. Штаб-трубачи вихрем носились по улицам Строгановки, Владимировки, Перво-Константиновки, Чаплинки — по всему охваченному тревогой побережью.

В то утро горнисты дивизии, среди которых были и безусые подростки, и седоголовые ветераны (один из этих славных стариканов, усач Рудый, в прошлом состоял штаб-трубачом при Николае Николаевиче, царском дядюшке,), не трубили ни бодрого «Подъема», «и лирической «Седловки», ни строгого «Сбора».