Елена Мищенко - В граните и в бронзе. Яков Эпштейн Страница 2

Молодой скульптор успешно выдержал вступительные экзамены в Школу изящных искусств и начал занятия, несмотря на трудности с французским языком. Занятия были напряженными – нужно было изучить рисунок, основы ремесла, научиться обрабатывать мраморные глыбы.

В своей «Автобиографии» скульптор рассказывает о забавных случаях, которые происходили в школе. Обязательным предметом был рисунок обнаженного тела. Часто позировали молоденькие натурщицы. В классе с Яковом учился бородатый ассириец из богатой религиозной семьи. Он все время переживал: что же он может показать родственникам: «Ведь они меня убьют, когда увидят, что я рисую и леплю».

Однако время пролетело незаметно, занятия в школе подошли к концу, и скульптор задумался над тем, стоит ли ему возвращаться домой, в Нью-Йорк. Что делать дальше? Как и каким образом воплотить в творения все, чему он научился?

ЗРЕЛОСТЬ МАСТЕРСТВА

Будучи студентом Школы изящных искусств, Яков Эпштейн подружился с молодыми англичанами, которые пригласили его пообедать к очень интересному человеку, бельгийцу-издателю, интересовавшемуся искусством. У него в доме Яков Эпштейн встретил молодую леди, которая впоследствии стала его женой. Его английские друзья пригласили молодого скульптора в Лондон. Приглашение было принято. Лондон очаровал Якова. Англичане были добры к нему и гостеприимны, да и не было проблем с общением. Художника познакомили с людьми его круга, но больше всего времени он проводил в Британском музее, где рисовал, изучал греческую скульптуру.

Однажды, весной 1907 года, молодой скульптор получил заказ сделать несколько скульптур для здания Британской медицинской ассоциации.

Он с восторгом принял это предложение, хотя и опасался, сможет ли удовлетворить требования, которые предъявляли к этой работе.

«Я начал работать и сделал модели восемнадцати фигур, которые впоследствии были приняты архитекторами. Я переехал в большую студию и начал работать. Это был единственный шанс продвинуться вперед. Я получил солидный аванс и чувствовал себя богатым, будущее рисовалось в самых радужных красках. Скульптура, должен я сказать, – один из самых дорогих видов искусства, он требует больших затрат. Я нанял натурщиков, договорился с подсобными рабочими и начал работать. Я и не представлял, что эта, моя первая самостоятельная и такая ответственная работа, вызовет столько разноречивых толков, но одновременно с этим принесет мне широкую известность».

Действительно, скульптуры были выполнены в классическом стиле, и именно это вызвало противоречивые мнения. Пуритане были оскорблены, увидев обнаженную натуру. Другая часть была в восторге от следования художником канонам классики. Развернулась дискуссия в газетах. Мастер получил множество писем, его имя получило широкую огласку, а это означало новые заказы. Именно в этот период Якову Эпштейну предложили стать членом Королевского общества британских скульпторов, а впоследствии – членом Королевской академии.

Судьба распорядилась таким образом, что Яков Эпштейн опять начинает работать в Париже, и на этот раз уже как зрелый мастер. Дело в том, что в Лондоне он получил заказ на изготовление надгробья Оскару Уайльду – памятник должен был быть установлен на кладбище Пер-Лашез в Париже. И вот в 1912 году художник приезжает в Париж. Это был очень интересный период в жизни французской столицы, когда интенсивно работали Пикассо и Хаим Сутин, Модильяни и Шагал. Эпштейн познакомился и подружился с талантливыми художниками, особенно теплые отношения связывали его с Модильяни.

Вот как об этом пишет сам скульптор. «Мы были очень дружны. Нас объединяло многое: наша гордость быть евреем, наша любовь к искусству, особенно скульптуре, – это был период увлечения Моди африканской скульптурой, и мы часами проводили время в его «мастерской» на открытом воздухе. Ходили обедать в маленькие итальянские ресторанчики, где его хорошо знали и принимали с распростертыми объятиями». Модильяни жил тогда в ужасных условиях. Это была настоящая дыра, но в его комнате висели африканские маски. Ночью он зажигал свечи, они давали потрясающий эффект, и художникам казалось, что они находятся в ирреальном мире. Художники ходили обедать в ресторанчик, хозяйкой которого была большая, добрая женщина – мама Роза, как ее все называли. Моди расплачивался с ней рисунками, утверждая, что бифштекс намного важнее рисунка. Он говорил: «Рисовать я могу каждый день, а бифштекс я имею не всегда». После его смерти Розали, естественно, хотела взять рисунки Моди – их у нее было очень много – и пойти к дилерам. Но – увы! Когда она бросилась к ящику, в котором они находились, оказалось, что рисунки, смешанные с соусом и испачканные едой, изгрызли крысы».

Похороны Модильяни были необыкновенными. За гробом шла длинная процессия. С ним прощались его друзья – нищие, бродяги, студенты, актеры, художники, все, кто знал его и любил. Прекрасно сказал об этом Пикассо в письме к Эпштейну: «Это был реванш Модильяни».

Возвращение в Париж и работа над памятником Оскару Уайльду были весьма плодотворными. Он опять как бы вернулся в свою юность, увидел старых друзей. Но многие из них уже ушли из этой жизни…

Скульптор закончил надгробье Оскара Уайльда, и оно было установлено на кладбище Пер-Лашез. И тут, как и будет всегда в дальнейшем, Яков Эпштейн сталкивается с абсолютно противоречивой реакцией критиков, почитателей таланта Уайльда, коллег по искусству. Такова оказалась судьба его творений – каждое из них подвергалось гонениям, жесточайшей критике в газетах, журналах, каждая статуя, памятник награждались весьма нелестными эпитетами, и в то же время были с восторгом приняты другой частью публики. «Воистину, как сказано в Священном Писании, гоним и почитаем».

Памятник этот действительно ошеломляет. Когда идешь по кладбищу Пер-Лашез среди семейных склепов и умиротворяющих классических скульптур, чувствуешь величие и спокойствие этого мемориала.

И вдруг в это спокойствие врывается гранитная глыба летящего сфинкса. Он лежит на плите со сжатыми крыльями, но наполнен невероятным внутренним напряжением. При этом памятник блестяще выдержан в уайльдовской манере, в стиле декаданса и модерна. Естественно, что такое необычное решение монумента не могло не вызвать горячих споров критиков. Нужно при этом заметить, что и сам скульптор не отличался мягким и спокойным нравом. Он был борец по натуре и отважно переносил, по крайней мере так казалось внешне, все «укусы» и выпады критиков. В одном из писем к друзьям он писал: «Хотите знать, что такое критик-искусствовед? Это, как правило, безвкусно одетая дама с ужасным провинциальным акцентом, которая приходит к тебе и совершенно не слушает твоих рассуждений об искусстве. Единственное, что ее интересует – это твои отношения с коллегами, женой и пр. Наутро в газетах выходит статья о тебе, в которой нет ни слова из того, что ты пытался обяснить – лишь искаженные сплетни».