Григорий Коновалов - Как женились Чекмаревы Страница 2

Война ли размывала в душе давние напластования жизни, старость ли оглядывалась на исхоженные тропы, но только близко-близко видел Игнат батю, дедушку, прадеда. Грузчиками ж рыбаками был весь род, почтительна учтенный сейчас встревоженно обострившейся памятью.

Неунывные, приветливые женолюбы распашисто принимали многоголосую жизнь. И помирали без хвори, легко:

с утра задумаются над нежданно замысловатой вроде бы загадкой, удивленно ощупывая себя, а на закате солнца, за минуты до исхода, прощаются с родными обниженным вечной тишиной голосом. Правильная кончина подходила к ним на цыпочках, поднося к их губам, не расплескав ни капли, полную чашу забвения. Лишь мгновенно как бы в нерешительности вздрагивали губы, легкий озноб проходил от головы до ног, потом в покое доверчиво остывало каждым мускулом сильное тело.

До войны Игнат как само собой разумеющееся ждал нэ умом, а лишь дремлющей где-то в глубине души жилкой такой же легкой развязки, потому что торил дальше жизненную стежку предков. По его широко пружинившей спине перекочевали с пароходов на берег азиатский хлопок, мелкий прокат, бочки каспийской сэледки, кули Вольского цемента, рогожные мешки с арбузами Быковских хуторов и Камышина. А с берега в трюмы переехали на Игнатовом хребту пятерики с пшеницей и мукой, пахнувшей летним теплом.

Крепко надеялись на Чекмаревых капитаны, а польщенные тем Чекмаревы не подводили речникоз, особенно когда суда задерживались в пути.

В детстве сыновья-двойня - Афоня и Витя, окидывая вот с этой престольно-каменной высоты Волгу, опережали Игната:

- Топает! Идет!

- Да где? Не вижу, - обрадованно притворялся, бывало, Игнат.

По контурам, по трубам и полосам на них, по тембру сирен угадывали ребятишки, какого класса судно режет волжскую волну.

Еще не смолкнет эхо позывного гудка, а Игнат уже стоит со своей бригадой у стенки, и за широкой спиной его прячется "обезьянка". Была та "обезьянка" особенной:

вместо дрючков привинчены длинные бычьи рога. В молодости даже по крутому трапу Игнат весело, поигрывая, за один раз переносил двенадцать пудов. Братья его не уступали в силе, только были похитрее и разборчивее.

Игнат выпивал раз в году: на исходе лета садился с товарищами на мягкую мураву у родника и не вставал, пока ни крошки не оставалось от калача, хомутины колбасы и четверти вина. После того выкуривал трубку чебоксарской махорки.

- Афоня, Витя, подымите старика, - протягивал, бывало, руки, прикинувшись отяжелевшим.

Сыновья, упираясь пятками в землю, выкатывая синие глаза, сопя, тянули батю за руки.

По взвозу шли рядом, Афоня и Витя держались за брезентовые штанины отца. А остатний путь через сады они коршунами сидели на выступах отцовских плеч, подпевали, крася дискантами густой бас родителя.

Незаметно вымахали почесть вровень с батей, только были пока жидковаты, большеголовы, как волчата. Долго росли вширь, были вяловаты, и все время хотелось им спать. Не расстались они с родовой чекмарезской обыклостью, пошли в грузчики с шестнадцати лет, вечерами учились в школе. Оба сдали в техникуме на механиков, вместе пошли служить в армию. После финской кампаний Афанасий вернулся, Виктор остался в кадрах танкистом...

2

Вешними водами скатились молодые лета Игната Чекмарева. Прошлый год он овдовел и потерял Виктора.

В то утро на работу в порт принесла Мария завтрак ему и Афанасию. У такелажной конторы в тени задичавшего сада на скамейке, расстелив скатерку, сели они поесть жареных карасей. На крыше конторы возле серебристого раструба репродуктора стоял, подпирая спиной утреннюю синеву, ученик ремесленного училища в форменке и фуражке с якорьком, поглядывая на рабочих внизу во дворе. Из репродуктора, раструбом напоминавшего цветок-колокольчик, позывные Москвы, тревожа и обнадеживая Чекмаревых, звучно и долго плескались над портом, над рекой. Грузчики повставали, землекопы, рывшие котлован, подняли головы, опираясь на лопаты.

- Эй, парнишка, поторопи Москву! - крикнул Игнат ремесленнику на крыше. - Замахивается, а не ударяет.

Густой голос вперемежку с позывными объявил, что работают все радиостанции Советского Союза и что у микрофона Председатель Государственного Комитета Обороны товарищ Сталин.

Заправив волосы под косынку, Мария толкнула Игната в бок:

- Что, Игнаша, не замирения ли бог послал? Может, злодей одумался и прощения попросил у Сталина?

- Не знаю, Маня. Может, и беда похуже, - сказал Игнат, надевая кепку.

- Куда уж хуже-то, Игната? Разве самураи...

В тишине - сдерживаемое дыхание, глухой переступ ног колыхнувшихся во дворе людей. В обрызганном росой саду весело, как гулькает ребенок, прокричала желто-черная иволга, качаясь на ветке.

Послышался тихий, прерываемый волнением голос:

- Товарищи! Граждане! Братья и сестры. Бойцы нашей армии и флота. К вам обращаюсь я, друзья мои, - голос задрожал, прервался.

- Господи.., - услыхал Игнат голос жены. На побледневшем лице ее выцветали в тоске глаза. Игнат сердитым взглядом окинул толпу.

Сталин уже спокойно, по-стариковски ровно спрашивал себя, Игната, народ:

- Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов?

В самое сердце толкнуло Игната это горькое "сдала".

Будто уличенный в чем-то постыдном (в чем и виноват-то не был), он сник головой, но тут же строптиво, с вызовом посмотрел в лицо Афанасия мрачная озлобленность прокалила коричнево-загорелое сильное лицо сына.

- ...Дело идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР...

- Поняла, Маша? - спросил Игнат жену строговато.

- Как же не понять, для нас говорил.

Игнат вскинул взгляд на крышу, на ученика ремесленного училища, улыбнулся его серьезному, вдруг повзрослевшему лицу. Рабочие молча расходились по своим местам.

Сталин в то утро сказал то, до чего тогда пока еще не дошли Игнат и его товарищи, но должны были дойти позНче своим опытом. Но он не сказал ничего такого, что было бы не по плечу народу, о чем смутно бы не догадывались такие люди, как Игнат. Все, что чувствовал в тревоге и надежде каждый человек в отдельности, было сказано в то утро глубоко, во всей своей нерастраченной нравственной силе...

Как умирала Мария, Игнат не видал - далеко от поселка выгружали всю ночь с затонувшей баржи пшеницу в мешках. Вернулся домой, когда Марию уже обрядили соседки в последний земной путь. Афанасий немо шевелил скипевшимися губами, потом сказал, что мать умерла легко - во сне остановилось сердце.

- Неужели ничего не сказала? Да как же молча отойти? Ведь вместе жизнь прожили. Не испугалась ли чего?