Илья Толстой - Мои воспоминания Страница 20

   С хутора папа несколько раз ездил за лошадьми на ярмарки в Бузулук и в Оренбург.

   Я помню, как в первый раз привели к нам целый табун совершенно диких степняков. Их пустили в огороженный двор.

   Когда их стали ловить укрючинами, несколько лошадей с разбега перемахнули через земляную кирпичную стену и ускакали в степь.

   Башкирец Лутай помчался за ними верхом на лучшем нашем скакуне и поздно ночью пригнал их назад.

   Этот же башкирец и объезжал самых непокорных дикарей.

   Лошадь ловили укрюком, крячили губу, надевали на нее уздечку, двое мужчин держали ее за удила и за уши, башкирец вскакивал, кричал "пускай", и, не задерживая лошади, он исчезал на ней в степи.

   Через несколько часов он возвращался шагом на взмыленной лошади, которая уже покорялась ему, как старая.

   В другой раз папа привел из Оренбурга чудного белого бухарского аргамака и пару осликов, которых мы потом взяли в Ясную и на которых ездили верхом несколько лет.

   Папа их назвал: "Бисмарк" и "Макмагон".

   Во вторую нашу поездку в Самару, в 1875 году, папа ездил в Бузулук к какому-то старцу-отшельнику, прожившему двадцать пять лет в пещере2.

   Он узнал о нем из рассказов местных крестьян, которые его чтили, как святого.

   Я тогда очень просился ехать вместе с ним, но папа меня не взял из-за того, что в это время у меня сильно болели глаза.

   Я думаю, что этот отшельник не представлял особенного интереса как проповедник, потому что я совсем не помню, что рассказывал о нем папа.

   В первый год нашей жизни па хуторе о Самарской губернии был сильнейший неурожай, и я помню, как папа ездил по деревням, сам ходил по дворам и записывал имущественное положение крестьян3. Я помню, что в каждом дворе он прежде всего спрашивал хозяев, русские они или молокане, и что он с особенным интересом беседовал с иноверцами о вопросах религии.

   Любимый его собеседник из крестьян -- это был степенный и умный старик Василий Никитич, живший в ближайшей к нам деревне Гавриловке.

   Приезжая в Гавриловку, папа всегда останавливался у него и подолгу с ним беседовал.

   Я не помню, о чем они разговаривали, так как в это время я был еще мал и меня ни голод народный, ни религиозные разговоры не занимали. Я помню только, что Василий Никитич на каждом шагу повторял слово "двистительно"4 и что он говорил, что он "нашел средствие в чаю", к которому всегда подавался идеально чистый, белый мед.

ГЛАВА X

Игры, шутки отца, чтение, учение

   С тех пор как я себя помню, наша детская компания разделялась на две группы -- больших и маленьких-- big ones и little ones.

   Большие были -- Сережа, Таня и я. Маленькие -- брат Леля и сестра little Маша, которая называлась так в отличие от моей двоюродной сестры big Маши Кузминской.

   Мы, старшие, держались всегда отдельно и никогда не принимали в свою компанию младших, которые ничего не понимали и только мешали нашим играм.

   Из-за маленьких надо было раньше уходить домой, маленькие могут простудиться, маленькие мешают нам шуметь, потому что они днем спят, а когда кто-нибудь из маленьких из-за нас заплачет и пойдет к мама жаловаться, большие всегда оказываются виноваты, и нас из-за них бранят и наказывают.

   Ближе всего и по возрасту и по духу я сходился с сестрой Таней. Она на полтора года старше меня,

   89

   черноглазая, бойкая и выдумчивая. С ней всегда весело, и мы понимаем друг друга с полуслова.

   Мы знаем с ней такие вещи, которых, кроме нас, никто понять не может.

   Мы любили бегать по зале вокруг обеденного стола. Ударишь ее по плечу и бежишь от нее изо всех сил в другую сторону.

   -- Я последний, я последний.

   Она догоняет, шлепает меня и убегает опять.

   -- Я последняя, я последняя.

   Раз я ее догнал, только размахнулся, чтобы стукнуть-- она остановилась сразу лицом ко мне, замахала ручонками перед собой, стала подпрыгивать на одном месте и приговаривать: "А это сова, а это сова".

   Я, конечно, понял, что если "это сова", то ее трогать уж нельзя, с тех пор это так и осталось навсегда. Когда говорят: "А это сова", -- значит, трогать нельзя.

   Сережа, конечно, этого не мог бы понять. Он начал бы долго расспрашивать и рассуждать, почему нельзя трогать сову, и решил бы, что это совсем неостроумно. А я понял сразу, что это даже очень умно, и Таня знала, что я ее пойму. Поэтому только она так и сделала.

   Нас с Таней понимал как следует только один папа, и то не всегда. У него были свои очень хорошие штуки, и кое-чему он нас научил.

   Была, например, у него "Нумидийская конница".

   Бывало, сидим мы все в зале, только что уехали скучные гости --все притихли,--вдруг папа соскакивает со стула, подымает кверху одну руку и стремглав бежит галопом вприпрыжку вокруг стола. Мы все летим за ним и так же, как он, подпрыгиваем и машем руками.

   Обежим вокруг комнаты несколько раз и, запыхавшись, садимся опять на свои места совсем в другом настроении, оживленные и веселые. Во многих случаях Нумидийская конница действовала очень хорошо. После нее забывались всякие ссоры и обиды и страшно скоро высыхали слезы.

   Хороши были тоже некоторые шуточные стихи, которые мы в детстве слышали от отца.

   Не знаю, откуда он их взял, но помню только, что нас они забавляли страшно.

   90

   Вот они;

   Die angenehme Winterzeit*

   Ist очень карашо,

   Beiweilen wird's ein wenig kalt**,

   Небось будет тепло.

   Auch wenn man noch nach Hause kommt,

   Da steht der Punsch bereit;

   Ist das nicht очень карашо

   An kalter Winterzeit!***

   Другое стихотворение, произносимое тоже на ломаном немецком языке, читалось так:

   "Тохтор, тохтор Huppenthal,

   Как тэбэ менэ не жаль.

   Ты мнэ с голоду морришь,

   Трубку курить не велишь".

   "Паастой, паастой, паастой..."

   Эти стихи пускались в ход в разных случаях жизни и отлично действовали, когда иногда, ни с того ни с сего у кого-нибудь из нас бывали "глаза на мокром месте".

   В этот же период нашего детства мы увлекались чтением Жюля Верна.

   Папа привозил эти книги из Москвы, и каждый вечер мы собирались, и он читал нам вслух "Детей капитана Гранта", "80 000 верст под водою", "Путешествие на луну", "Три русских и три англичанина" и, наконец, "Путешествие вокруг света в 80 дней".

   Этот последний роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам.