Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев Страница 20

Одна из учительниц подошла почему-то именно ко мне и спросила:

— У тебя папа партийный?

Честно говоря, я не знал. Знал, что отец избирался депутатом от своего районного округа, что он интересовался жизнью страны, часами простаивая на улице у деревянных газетных досок, где размещались свежие выпуски «Правды» и «Известий». А мне приходилось терпеливо ждать, когда он прочтёт очередной отчёт ЦК КПСС или речь товарища Сталина.

По всем признакам он был партийным человеком, подумал я. И честно ответил, надеясь, что мне спишут мой грех:

— Думаю, что да — партийный.

— Ну, тогда считайте, товарищи, — заключила та строгая учительница, — что его папа уже лишился партийного билета.

— Да-да-да! — закивали остальные преподаватели, столпившиеся около нашей тройки. И дольше всех кивала Марья Семёновна.

Мне стало как-то особенно нехорошо после этих слов. Из-за какой-то моей глупости папа вдруг может лишиться партийного билета! А если его посадят из-за меня?.. В этот момент в класс стремительно вошёл Генрих Петрович.

— Та-ак! Где тут наши оппортунисты?! Ага! Вот они, голубчики! Хороши! Ничего не скажешь — хороши! Особенно Шульман! Шульман в переводе означает — учитель. И чему этот «учитель» учит? Да и эти не лучше, — он махнул в сердцах рукой. — Несут в школу всякую дрянь!

Марья Семёновна стояла на втором плане и тихо покачивала головой. Она своё дело сделала, теперь пусть разбирается начальство.

Генрих Петрович с величайшей, как мне показалось, жалостью посмотрел на нас, а особенно — на сопливого Степанова, и обратился к собравшимся учителям:

— Дураки ведь! — он указал на нас растопыренными пальцами. — Ведь не ведают, что говорят! Так или нет?

Некоторые учителя опять закивали, а Марья Семёновна перестала покачивать головой и сделала удивлённое лицо. Потом завуч подошёл к Шульману и замахнулся на него классным журналом. Шульман присел и закрыл голову руками.

— Выпороть бы тебя, балбеса! И где ты такое берёшь?! А эти?! — он с театральным негодованием посмотрел на нас. — Как попугаи. Что сказали, то и понесли… в народ. Уроки лучше бы так отвечали. Так, товарищи, я думаю, этот эпизод надо забыть. Не хватало ещё дать ему ход дальше. Как мы с вами будем выглядеть? Кого воспитали? Это же будущие строители коммунизма, наша смена и надежда, — с досадой закончил он.

— Да, да, Генрих Петрович, вы совершенно правы, — отозвалась та учительница, которая хотела исключить моего папу из партии.

— Всё! Забыли и разошлись. Считайте, что ничего не было. Надеюсь, всем всё понятно, — закончил наш замечательный завуч свою речь.

Похоже, только Марья Семёновна была не совсем довольна финалом. Но против начальства не попрёшь. А я до сих пор благодарен Генриху Петровичу за его быстрое и мудрое решение. Думаю, если бы не он, была бы у меня совсем другая судьба. Это касается и Шульмана со Степановым. Но Степанов, по-моему, этого не понял. А Шульман очень скоро перевёлся в другую школу. Повлиял этот случай на его перевод или нет — трудно сказать. Но перед самым уходом он отвёл меня в сторонку и заговорщицким голосом спросил: «Ты знаешь, что такое МТС?» Я, конечно, знал — машинно-тракторная станция. Но смолчал, подозревая, что Шульман опять выкинет очередной каламбур. И был прав.

— Это — Могила Товарища Сталина, — поведал он шёпотом.

На сей раз я не стал передавать Степанову эту новую, оригинальную расшифровку известной в те времена аббревиатуры, догадываясь, что одним выговором мы уже не отделаемся. Последствия могли быть драматическими не только для меня, но и для всей нашей семьи.

В тот же день, уже к вечеру, когда отец пришёл с работы, я спросил у него:

— Папа, а ты партийный?

— А с чего это ты задаёшь такие вопросы? — удивился отец.

— Да так просто. Хочется знать.

— Нет, сынок, я беспартийный.

— А как же тогда — ты ведь депутат?

— Да, депутат от блока коммунистов и беспартийных.

«Во как, — подумал я, — значит, могли из депутатов погнать, а то и с работы, если бы не наш завуч. Честь ему и хвала!»

На следующий день я достал из книжного шкафа припрятанную там гипсовую голову товарища Сталина — она лежала за собранием сочинений Максима Горького — и уговорил маму отпустить меня на набережную Невы вместе с соседом по квартире девятиклассником Женькой сажать деревья.

— Какие такие ещё деревья? — удивилась мать.

Я достал из кармана крупное, похожее на каштан семя дерева, которое накануне мне подарил сосед.

— Вот, — говорю, — Женя дал. Наверное, тополь. Или другое дерево. Не знаю точно. Хотим посадить на память.

По бульвару Профсоюзов (ныне опять Конногвардейский) мы с Женькой дошли до Александровского сада, завернули по аллее влево на Сенатскую площадь с памятником Петру I, перешли дорогу и оказались на набережной Невы с широкими гранитными ступенями, спускающимися прямо к воде. Вдоль набережной к Дворцовому мосту тянулся длинный травяной газон. В самом начале этого газона, почти напротив углового здания Адмиралтейства, мы выкопали детским совком две лунки и бросили туда семена неизвестных нам деревьев, а я, незаметно для Женьки, положил туда и голову товарища Сталина. Нельзя же всё кидать в мусорный бачок. Пусть здесь, хотя бы условно, будет, как говорил Мишка Шульман, МТС — могила товарища Сталина.

Сейчас на «могиле товарища Сталина» растут деревья. Трудно сказать, из наших семян произросли они или это результат массового озеленения набережной, поскольку такие же деревья идут строгим рядом почти до самого Дворцового моста. Но я знаю точно, что голова «вождя всех угнетённых народов» захоронена под первым деревом этой убегающей вдаль аллеи.

Молодца, дядя! Вид из окна

Болит зуб. Гляжу в окно. Из окна видна часть двора — малая часть нашего мира середины 90-х. Через открытую форточку слышится щебетание птиц. Весна. Бандитской поступью по диагонали бежит мартовский кот. У недавно поставленных поребриков, ограждающих неухоженные газоны, голуби добывают себе пропитание. Медленно проходят старичок со старушкой, подпирая друг друга плечами. Подъезжает чёрный «лексус». В нём что-то бухает, как полковой барабан. Из машины выходит наманикюренная дамочка, напоминающая засушенного чёрного кузнечика, — маникюр виден за версту. Манерно хлопает дверцей лимузина и, прикуривая от зажигалки, модельной походкой идёт к ближайшему подъезду. При этом рука, оставшаяся без сигареты, делает широченную отмашку, будто драит длинный медный поручень лестничного марша.

У подъезда массивная бетонная скамейка, на ней сидит тинейджер в мешковатых штанах с ширинкой у колен, в кепке-тенниске, сдвинутой козырьком назад, и массивных «космических» наушниках с торчащей вверх антенной. Про себя думаю: «Посмотрит он на дамочку,