Леон Дегрель - Гитлер на тысячу лет Страница 20

И что же! Они продолжали подшучивать в салонах Венсенна над забавным ефрейтором, который притязал на то, что знает больше специалистов в военной науке, в теории и на практике! Через месяц после начала кампании во Франции этим специалистам пришлось либо, подобно генералу Жиро, свалится в изнеможении на травку в лагере для военнопленных, либо, распластавшись на брюхе, пыхтя проползти тысячи километров с мокрыми штанами, срывая свои портупеи, едва отдышавшись только добравшись до последних укреплений в пиренейских горах.

Миллионы беженцев, охваченных безумием, за восемь дней проделали тот же путь, который велосипедисты «Тур де Франс» с гораздо большим трудом одолевали за месяц. Растерянные и изнурённые они бросали за собой груды чемоданов, каракулевых шуб и умерших от изнеможения стариков, чьи трупы разлагались на солнце среди почерневших туш лошадей и коров.

Они были живым, — а точнее агонизирующим — образом старого одряхлевшего мира, который поглощал новый мир, новый телом и новый духом. Это было не просто поражение, это были похороны Европы, Европы отцов, дедов и прадедов, это было вторжение нового поколения, взирающего на мир чистыми глазами, как в начале Творения.

Молодые немцы также могли оказаться в один день поверженными — и так оно и произошло. Но они совершили необратимое, они уничтожили целую эпоху, возможно, добрую для зажиточных людей, вроде Бони де Кастеллана (Boni de Castellane) или для педерастов типа Пруста, но злую для других, трупную эпоху, над которой уже кружили тысячи мясных мух, когда старый маршал Петен, пожевав усы, в конце июня 1940 г., в последнюю неделю авантюры, поднял белый флаг,

Гитлер впервые в жизни задрал голову к куполам парижской Оперы и склонил голову перед порфирной могилой Наполеона, розовой ладье, застывшей в сером мраморе. Свастика распростерла свои огненные крылья от Арктического океана до Бидасоа. Разгромленный и оглушенный своим поражением Запад ещё не успел ничего толком осознать, как всё было потеряно; весь проржавевший механизм старых стран — партии, режимы, газеты — упокоился в могильном рву, подобно груде металлолома, оставшегося от военной техники, раздавленной танковыми гусеницами и обугленной огнём. Казалось, что ни одна страна никогда уже не выберется из этой пропасти.

Только мало тогда кому известный де Голль со своего лондонского балкона склонялся к старой даме Франции, с задравшейся нижней юбкой и измятым шиньоном скатившейся на самое дно чёрной пропасти. Не считая спасительных поползновений этого пожарного, оставшегося без пожарной лестницы, не было ни одного француза, бельгийца, люксембуржца или голландца, который верил бы в воскрешение демократического мира, разлетевшегося в прах за несколько недель.

«Все думали, что Германия стала госпожой Европы на тысячу лет», — непрестанно твердил бельгийский министр Спаак, который с побагровевшей физиономией, блестящим черепом и мокрыми штанами в июле 1940 г. в унынии перекатывал свои жирные телеса из гостиницы в гостиницу по овернским долинам.

Каждый по-своему пережил случившееся. Этот месяц стал одним из самых чудовищных для нас, рексистов. Поскольку во Франции, как и в Париже, крупная пресса неустанно твердила, что мы — гитлеровцы, французская полиция набросилась на нас в первые же часы начала военных действий. Они схватили тысячи наших сторонников, бросив их в тюремные застенки и концентрационные лагеря. Нас перебрасывали из тюрьмы в тюрьму, с варварской жестокостью расправляясь с нами в залитых кровью камерах пыток — тяжёлой связкой ключей ломали челюсти, насильно удерживали открытым рот, пока туда мочились тюремщики. Я говорю о том, что пережил лично. Я был приговорён к смерти в Лилле в первую же неделю. 20 мая 1940 г. двадцать моих товарищей с юга Франции, были как собаки убиты в тюремном фургоне, возле музыкального киоска в Аббевиле. Никто из палачей — которыми были, увы, французские военные! — даже не знал их имён. Среди них были женщины: молодая девушка, её мать и бабушка. Прежде, чем их расстрелять, им нанесли более тридцати ударов штыком в грудь! Вместе с остальным был убит и молодой священник, которому за два дня до этого озверевший охранник-садист кулаком выбил глаз.

Никто, кроме меня, из этой партии заключённых не избежал жуткой бойни, меня же оставили в живых только потому, что мои палачи воображали, что под пыткой — десять выбитых зубов только за одну ночь — я раскрою им наступательные планы Гитлера, о которых я не имел ни малейшего представления! Мне временно сохранили жизнь, поскольку разведслужбы сочли меня значимой персоной. Но развязка военного конфликта наступила столь стремительно, что, благодаря судьбе, я здравствую и по сей день. Однако, когда я наконец выбрался из французских застенков, у меня, как и у других, опустились руки. Что ждало нас в будущем? Старая политическая, социальная, экономическая система Запада полетела на землю, как затрёпанная карточная колода, более не пригодная к использованию. Что же теперь?

Войска Райха были расквартированы повсюду. Везде царил немецкий режим. Вишистская Франция летом 1940 г. представляла собой жалкое сборище выхолощенных бывших политиков и невежественных отставных генералов, которые собирались за обеденным столом в сомнительных гостиничных ресторанах города, знаменитого своей водой, и это было поистине символично, поскольку сама Франция расползлась как лужа у ног победителей. На севере, голландцы оторопело смотрели вслед своей королеве, которая задрав юбки, стремительно улепетывала в Лондон, чтобы позднее перебраться в Канаду. Великая герцогиня Люксембурга, будто сошедшая с гравюр, изображавших институток 19-го века, также удалилась на отдых в недоступную английскую деревню.

Король Бельгии, Леопольд III, неврастеник, расплачивающийся за наследственный сифилис, заперся в своем замке в пригородах Брюсселя. Единственный из оставшихся рядом с ним, бывший министр Анри де Ман, ещё действующий председатель бельгийской социалистической партии, громогласно заявил о своей поддержке Гитлера, что, впрочем, не принесло каких-либо видимых результатов. Поскольку в 1940 г. на своих местах остались только реки де Ман довольствовался ловлей пескарей, вместо того, чтобы заниматься политическими делами. Государственный строй, социальное законодательство, экономика, даже простейшие возможности заработать на жизнь всё полетело к чертям. Наступил настоящий праздник для уголовников, которые с бритыми черепами под арестантской шапкой, в массивных башмаках на босу ногу, заполонили все дороги, весело грабя обывателей. Сотни машин скорой помощи, под завязку набитые гражданскими беженцами, с их матрасами и канарейками, разгружались в школьных дворах Лангедока и Руссильона. На всём протяжении между Фризом и Марной не осталось больше ни полицейских, ни пожарных, ни могильщиков. Они отирали пот со лба, сидя на скамейках публичных садов в Ниме или Каркассоне. Миллионы взволнованных беженцев прибывали со всех концов.