Варлаам Рыжаков - Капка Страница 20

У крыльца дремала запряженная в рыдван лошадь.

Из-за угла правления вышел Шурка.

- Явилась. - Повернулся, крикнул: - Ягодники, поехали!

Выпорхнули городские модницы - Алка и Галка, с кузовками. Сели на рыдван, переглянулись, захихикали.

- Чего стоишь, садись, - недовольно бросил Шурка и сердито дернул вожжи. - Все на машинах уехали, а тебя жди.

- А они?

- Им на лошади захотелось прокатиться. А тебе лучше бы на машине.

- Откуда ты знаешь, на чем мне лучше? - усаживаясь в рыдван, ответила я.

- Да уж знаю.

- Ничего ты не знаешь.

Шурка смолчал. Выехали за деревню. Въехали в рощу. Алка с Галкой заохали, завздыхали:

- Красота-то! Какой лес! Какой воздух!

А я смотрела и думала: лес как лес и воздух как воздух.

А Шурка угодливо поддакивал:

- Лес что надо. Воздух - ключевая вода.

Я спрыгнула с рыдвана. Езжай, предатель. Пешком пойду.

Предатель... Я замедлила шаг.

Что это слово прилипло ко мне? Он не предатель!

Шурка хлестнул вожжами лошадь, и рыдван, поднимая пыль, скрылся за поворотом.

Горло мое сдавила обида. Предатель...

Я остановилась.

Что это я? Он же не знает, что я сошла.

Знает.

Нет, не знает.

Знает.

Нет, не знает.

По лесу зазвенел Шуркин голос:

- Ка-па! Эге-ге-ге-е!

Я молчала.

- Ау-у-у-у!

Топот конских копыт. Грохот колес.

- Ты чего?

- Я ничего.

- Сошла чего?

- Тебе и с ними хорошо.

- Злюка. Садись.

- Не сяду.

Шурка спрыгнул, взял у меня грабли, кофту, положил на рыдван.

- Сядешь.

Сбегал на поляну, принес охапку мягкой завялой травы.

Я села.

- На что ты обиделась?

- "Лес что надо. Воздух - ключевая вода"! - передразнила я его.

Шурка засмеялся:

- А я люблю тебя.

Я на миг уставилась на него.

- Не веришь?

- Как мальчишка мальчишку?

- Нет.

Шурка встал на рыдван во весь рост, замахал вожжами, запел:

Эх, тачанка-ростовчанка,

Наша гордость и краса,

Украинская тачанка,

Все четыре колеса...

Лошадь бежала крупной рысью.

Придорожные деревья обнялись ветвями, закружились в тесном хороводе.

Закружились солнечные полянки. И все вокруг зазвенело, запело, затанцевало вместе с Шуркой.

А я какая-то обескураженная смотрела на него и ничего не понимала. Я не чувствовала радости. Хотя давно ждала, давно хотела, чтобы Шурка полюбил меня.

Шурка пел, дурачился, хохотал.

А я, растерянная и напуганная, прислушивалась к самой себе. Прислушивалась, а перед глазами всплывали то сторожка дяди Еремея, то заплаканное лицо Шуркиного отца.

После того, что я услышала и увидела в сторожке дяди Еремея, во мне что-то надломилось...

Шурка утих. Сел рядом со мной, положил на колени вожжи.

- У тебя что-то случилось?

- Нет, Шурк, ничего... Я тоже тебя люблю.

Я сказала это тихо, безразлично. Зачем сказала - не понятно. Сказала, видимо, потому, что эти слова давно были припасены для Шурки.

- Я знаю. Мне Зойка говорила.

Я уныло улыбнулась.

- Я тебя всегда буду любить. А ты?

- Я тоже.

- Давай поклянемся.

Я равнодушно ответила:

- Давай. А как?

Шурка достал из кармана перочинный нож, сделал и на своей руке царапину и на моей, смешал свою капельку крови с моей, сказал:

- Кровь за кровь. Любовь за любовь.

Я вяло повторила.

Шурка сказал:

- А ты отчаянная.

- С чего ты взял?

- Отец говорил.

Меня словно кнутом ударили. Ударили наотмашь, больно. Я соскочила с рыдвана.

- Значит, то верно? - спросил Шурка.

- Что?

- Что Еремей застрелить отца хотел?

- Врет твой отец.

- Врет?!

- Да. Все, все, все врет!

Я захлебнулась слезами и бросилась в кусты. Невеселый для меня был сенокос. Со мной произошло что-то ужасное. Я все время думала: "Зачем дядя Афанасий наврал на дядю Еремея? Зачем? Какой он плохой человек. А Шурка..."

Во время работы я украдкой наблюдала за ним, все искала в нем чего-то и не находила. Это мучило меня.

В отчаянии я кричала про себя: "Я люблю, люблю его!"

Убеждала себя, что Шурка хороший, добрый, красивый, умный, смелый. Но сердце при взгляде на него не замирало, как раньше. Оно не слушалось моего голоса.

А по вечерам мы подолгу сидели с ним на берегу озера, в котором безудержно квакали лягушки.

Я надеялась, что отчуждение пройдет. Терпеливо сидела, разговаривала и равнодушно позевывала.

Шурка сердился.

Иногда Шурка брал мою руку и весь вечер держал в своей руке. Я не отнимала руку, мне не хотелось его обижать.

Однажды Шурка сказал:

- Когда мой отец был партизаном, он прятался от немцев где-то здесь, вот у этого озера в стоге сена.

- Не говори об этом, - попросила я.

Но Шурка продолжал:

- Страшно было. Немцы искали его с собаками.

- И не нашли?

- Нет.

- Странно.

- Что?

- С собаками - и не нашли.

- Он в озере прятался. Понимаешь, под водой. Дышал через соломинку.

- А он, Шурк, не сказывал, кто партизан предал?

- Еремей. Это всем известно.

Утром я ушла из лугов. Ушла рано, все еще спали.

На повороте, у толстого огромного дуба, меня догнал Колька.

- Он обидел тебя?

Я заплакала.

- Нет, Кольк. Он не виноват.

- Я ему, знаешь... - Колька сцепил зубы.

- Не надо, Кольк, он сильнее тебя.

- Я трактором его задавлю.

Я вытерла концом шелковой косынки глаза.

Колька... Хороший мой друг Колька.

Сказала:

- Я люблю его, Кольк.

Колька оторопело заморгал ресницами.

- Неправда!

- Правда, Кольк. Правда.

Отвернулась и пошла. И Колька пошел рядышком со мной и шел до самой деревни. Шел и молчал, шел и пинал высокие придорожные стебли коневника.

У околицы остановился, достал из нагрудного кармана смятую папиросу.

Я взяла у него ее, бросила и растоптала.

- Не надо, Кольк, курить.

И мы расстались. Грустные, молча. И дома меня поджидало несчастье: у нас обвалилась печь. Старенькая она была. Кирпичи пообгорели и рухнули.

А без русской печи в деревне что без рук. Она и поит и кормит. Мы-то еще ладно, как-нибудь на хлебе с зеленым луком перебьемся, а поросенок... Он вон какой кабанище, вымахал, ему картошки ведерный чугун каждый день вари да столько же воды грей. Сухую картошку он есть не будет, пойла давай.

Пришлось у соседки, бабушки Настасьи, печку топить.

А со своей печкой не знали, что и делать.

Мама извелась вся, думаючи. К председателю ходила. Он прислал печника. Покрутился печник возле нашей печки, постукал молотком и сказал:

- "Голландка" из нее получится, а русская печь - нема. Кирпичи требуются.

Кирпичи... А где их возьмешь? Они на дороге не валяются.

Мама опять к председателю.

Он пришел к нам сам. Тоже походил вокруг печи, тоже постукал молотком, покачал головой и сказал: