Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы Страница 20

«Вернувшись из клиники, я торопилась кончить одно рукоделие, чтобы отнести как подарок одной имениннице. А у отчима сидел кто-то, кого оставили чай пить. Я извинилась и дошивала своё, тут же, у лампы. И ушла в гости. Кто это? Не всё ли равно».

Горько-сладкие воспоминания вставали перед ней. Второй визит вместе с отчимом — были в русском храме, Рождество: гость интересуется всем русским. У нас ничего не приготовлено. Мы видим друг друга впервые. Я помню только большие как-то особенно прямо смотрящие глаза, синие, не голубые, как море. Ответное приглашение всей семье к нему за город. И вот была сказка. В зимнюю ночь. Морозно. Поехали на его чудесной машине… Холостой мальчик, без всякой хозяйки. На стенах русские картины, в углу образ. За столом русские закуски и вина. Самовар. Ужин, заказанный в русском ресторане. Шаляпин на чудесном граммофоне, Собинов, Нежданова. Откуда? В Риге, в Пскове, приобретается всюду, где приходится бывать по службе. Атмосфера добра, взаимной доверительности. Отчим декламирует своего любимого Тютчева, Георгий — из «Евгения Онегина»: «…и умереть у Ваших ног».

Георгию — Джорджу Фросту Кеннану посвящено много страниц подробного, томительного страдания Ольги. Что он делает в Германии в самом начале 1930-х годов? В институте, где преподаёт отчим, и где-то ещё совершенствует свой русский язык, это его специализация после окончания учёбы у себя в США. Разумеется, наивным Овчинниковым-Субботиным всё представляется по-человечески просто.

Человечно и просто, как письма Ивана Сергеевича, которые она ждёт с таким нетерпением на фоне отмеревшего, похороненного в папке прошлого. Вот недавнее:

«Олюша, я сегодня ночью проснулся — и так хотел тебя..! До слёз, так и уснул в слезах. Дай мне твою чудесную, милую головку, я положу её себе на грудь, я буду ласкать твои локончики, целовать любик твой, бровки-ласточки, грудки твои нежные, голубка, душку твою… и всю, всю заласкал бы! — и ты отдала бы мне всю страсть свою и жизнь дала бы… нашему ребёночку — о, как я верю!..»

О.А. надо поскорее освободиться от прошлого. Она продолжает свою «Повесть жизни», для краткости «нумеруя» свои истории. Роковая — последняя, раны которых давным-давно залечены, надо только уложить это в слова.

«…Он говорил, что полюбил, как только я вошла тогда впервые, в зелёной шубке с лисой и на воротнике, и на рукавах, и на подоле. Как потом тихонько шила что-то. Он сказал себе: «Вот она, которую я искал всюду». Что девушки его страны чужды ему, крикливы, шумны, модны, пусты — куклы. Что русский язык — его души язык, что он на нём только молиться может, на нём он не лукавит, «не пачкает его буднем», так и сказал. Просил меня сберечь язык и не потерять ни чёрточки на западноевропейском базаре… Дивной сказкой развёртывался чудесный роман моей юности. Волшебный, как сказка, короткий, как сказка. Над нами стояла в небе звезда, то плакала, то смеялась.

Он себя винил потом, что «дал себе волю», что «не скрыл, не ушёл раньше не открывшись».

Они ещё встречались — в концертах, кино, театрах, но уже знали о невозможности их брака и неизбежности конца:

«Мы мчались по берлинской автостраде. «Останови, я хочу выйти, остаться одна… Жорж, я выскочу, я не могу, я с ума схожу, к чему жить?!» — «Не к чему, Оля, но всё же останься». И он, держа меня правой рукой до боли, левой правил. Ужас…»

Дальше коротко о причине невозможности их любви. Об этом знала от Георгия и мама. Отношения его сородичей с бабушкиным домом, её управляющим и тому подобное, были таковы, что Ольга Субботина… отпадала. Любовь Георгия к ней не нравилась его родным. Они постановили на «семейном совете» женить Г. на девушке из совсем другой семьи. Но даже уход из-под опеки своего дома не решал вопроса: «Я не хотела такой жертвы».

Они прощались в комнате, где не раз читали вместе Чехова. «Я уезжала в отпуск. На прощанье, целуя мне руки, он сказал: «Оля, ты должна запомнить, что бы ты ни узнала обо мне, верь, что только ты — прекрасна! Я только тебя любил и буду любить».

Всё, что дальше — боль и нелепость. После этой внезапной женитьбы какие-то странные встречи в общих домах, сообщения знакомых, почему-то считающих своим долгом рассказать, как он, Георгий-Джордж, несчастлив в браке. Параллельное, будто они не знают друг друга, пребывание в гостях у общих знакомых, на каком-то дипломатическом балу. Ах, эти музыкальные шлягеры, разрывающие душу даже теперь, когда прошло столько лет. И боль, боль…

Роман в жизни и его художественная обработка Ольгой — здесь воображение и реальность перемешаны. Где тут жизнь, где литературный штамп? Вспомним, это первые литературные опыты. И. С. Шмелёв тоже старается помнить об этом, не раз оговаривает свой писательский принцип не писать ничего личного. Но то запрет для себя, принцип: ни слова о себе и близких в своей прозе. Что касается О.А:.

«Олёчек, ты вышла с честью из трудностей сжатой картины жизни, но местами дала прямо отлично, мастерски. Стараешься избегать избитых выражений… Г. у тебя вышел совсем бледно: ни вида, ни характера, никакой. Лучше — сцена дипломатов, сцена за стеклянной дверью… автомобиль у них занял место свахи…» Как и следовало ожидать, прежде всего, И.С. был оскорблён за судьбу русской девушки за границей.

Забегая вперёд: судьбе будет угодно после окончания войны вернуть наших героев к короткому эпистолярному общению с Дж Кеннаном, одним из самых убеждённых русофобов-антисоветчиков. То будет время более жёстких оценок О.А. всё-таки не умершего до конца чувства. И откровенной дипломатически вежливой отстранённости с его стороны.

Ольге Александровне — истинно женщине своего времени, не лишённого искренности простоты! — не кажется сентиментальным закончить письмо Ивану Сергеевичу об этом горестном отрезке жизни вот каким образом:

«Посылаю кусочек платья, в котором «прощалась» с Ж, - оно всё в воланчиках, длинное и широкое. Под «Татьяну». Целую. Оля».

Так её мама Александра Александровна Субботина-Овчинникова хранила свои подвенечные белые лайковые перчатки, но ведь — подвенечные!..

После войны О.А. несколько раз посмотрит фильму «Мост Ватерлоо» — его безупречно причёсанный герой так напоминал Джорджа-Георгия!..

Ах, как далеко увели её цветы. Она остановилась на том, что закажет в Утрехте в цветочном магазине махровую бегонию, чтобы послать её в Париж родному человеку и большому писателю.

А письма продолжали своё круженье. Неправда, что мы любим один раз и навсегда. О.А. безотчётно сожалела, что так быстро вошла в сердце Ивана Сергеевича и так стремительно стала в нём полновластной хозяйкой. Она сердилась, если долго не было писем от него, но тогда он становился ей особенно дорог. Вот как сейчас. Одно грустно: его заблуждение относительно «бабушки», у которой опасная болезнь и неизвестно, починят ли крышу её дома. Он предупреждён ею, он давно догадался, о какой бабушке и каких родственниках она пишет: в каждом конверте о ней, России, захваченной жестоким «хирургом Гитлером». О «хозяине» Европы постоянно напоминает военная цензура — штамп со свастикой.