Сергей Голубов - Бестужев-Марлинский Страница 20

— Куда идем?

— Успокойся, братец, идем в Пьемонт усмирять революционеров…

— Как в Пьемонт? А Греция?

— Дудки, читай приказ… Там все обозначено!

«Поездка в Ревель» появилась во второй книге журнала «Соревнователь» и имела несомненный успех. Читатели восхищались живостью и рельефностью представленных в путешествии картин, красочностью легкого языка и бойкостью автора в рассказах. Литературные успехи Бестужева всегда сопровождались шумом. Критиковать «Поездку» было нелегко. В «невыровненных периодах ветреного кавалериста, сброшенных с пера, очиненного саблею, в быстрые промежутки забав и усталости», заключалось столько разнообразного материала, что легче было говорить о том, чего нет в «Поездке», чем об ее содержании. Однако журнальная полемика вспыхнула.

Еще в прошлом году Бестужев постоянно встречал язвительного Воейкова, мужа очаровавшей его Александры Андреевны, в доме Греча, «а улице возле Греча, в театре за спиной Греча. Очередная книжка «Сына отечества» вечно торчала из кармана темно-серого воейковского сюртука. Воейков не просто смотрел на Греча своими черными маслеными глазами, а как бы облизывал его взглядом, и притом так умильно, что все его обязательно должно было кончиться чем-нибудь очень выгодным для ловкого хромца. Действительно, с начала года «Сын отечества» стал издаваться Гречем и Воейковым совместно. С этого времени Бестужев сделался свидетелем тяжелых сцен в кабинете Николая Ивановича: Воейков стучал палкой о паркет, требовал денег и грозил о чем-то донести правительству. Шишковатый нос Греча зеленел, и складки на щеках трепетали. Бестужев наблюдал развитие фарса и просиживал часы у «Светланы».

Он тешил ее веселыми рассказами о буднях театральной и литературной жизни, которые были гораздо занимательнее торжественных фестивалей. Вчера толпа молодежи исхлестала нагайками князя Шаховского, трусившего на извозчике домой на Третью Подьяческую. Сегодня цензор Красовский в какой-то статье вычеркнул слова «великий пророк Магомет» и только после долгих споров с автором согласился напечатать их так: «великий лжепророк»… Поэтик Олин сочинил «Стансы Элизе»:

— Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взглядДороже для меня вниманья всей вселенной…

— Э, нет, — вскипел Красовский, — позвольте-с. Слишком сильно сказано. К тому же во вселенной есть и цари и законные власти, вниманием коих дорожить должно…

У Воейковых жил Жуковский. Широкий, угловатый, почти квадратный лоб его был безмятежен, и ласково-задумчивые, как у бычка, глаза глядели сквозь собеседника прямо в Зимний дворец. Бестужеву казалось, что он или вспоминает о том, что вчера говорила ему его высокая ученица, великая княгиня Александра Федоровна, или обдумывает, о чем он завтра скажет ей. Бестужева бесила эта царедворческая мечтательность, которая казалась ему особенно возмутительной теперь, когда союз порядочных людей с царями окончательно порван.

Итак, поход.

Император вызвал генерала А. П. Ермолова в Лайбах. Главнокомандующим русско-австрийской армии в Пьемонте будет этот могучий человек с львиной гривой поседевших в двенадцатом году кудрей. После Суворова и Наполеона Италия увидит Ермолова — неплохо. Но все остальное отвратительно.

В поход назначались Литовский, 3-й и 4-й пехотные корпуса, 4-й резервный кавалерийский и еще один корпус из 2-й армии — всего 113 тысяч человек; кроме того, гвардия. В Петербурге оставались только гвардейский экипаж и лейб-гренадерский полк — для несения караулов в крепости, где томилось еще немало старосеменовских солдат. Пьемонт не Греция, но поход развеселил многих, опечалил некоторых, польстил надеждою отличий всем. Что касается солдат, те просто радовались; они знали, что во время заграничного похода им станут платить увеличенное жалованье, улучшат пищу и будут обходиться с ними человеколюбивее. Цель войны была им непонятна и безразлична: дело, во всяком случае, шло не о России. Но офицеры понимали, что дело шло и о России тоже. Впрочем, покупка лошадей и вещей, необходимых для похода, продажа экипажей и мебели, перспектива увидеть Европу, лежащая за хлопотами и суетой сборов, — все это занимало умы и отвлекало мысли от сделавшихся уже привычными политических интересов. Бестужев долго торговал у капитана фон Дезина сильного гнедого подъездка и, наконец, купил его за двести пятьдесят рублей. Он хотел идти в поход с тремя конями: два под верх и один упряжной с обозной двуколкой.

14 мая гвардия выступила из Петербурга, без всякого сожаления покидая недавно дарованные царские милости — полковые огороды с не посаженной еще капустой, груды новых мундиров и шинелей, только что завезенных в полковые цейхгаузы по случаю всемилостивейшего сокращения сроков носки обмундирования, и сырые манежи, в печках которых приказано было поставить новые вьюшки.

Бестужев крепко придерживал упрямо ложившегося в повод подъездка и думал… о славе. Звон копыт о мелкий щебень дороги, перекличка горнистов, мерно качающиеся гребни киверов, блеск погонных ремней и звяканье ружей, ржанье коней и веселые шутки в солдатских рядах, солнце, ветер в лицо и светлая бледно-зеленая даль — Бестужеву казалось, что слава уже сидит с ним в одном седле.

Три недели назад умер Наполеон. Все необыкновенное казалось после Наполеона возможным. Никакое начинание не могло быть дерзким в сравнении с его поприщем. Правда, четыре миллиона человек заплатили жизнью за его славу… Страшная и прекрасная вещь — подлинная слава!

И вдруг Бестужев вспомнил об императоре Александре, который, как слышно было, уже выехал из Лайбаха и собирался встретить гвардию на походе. Этот плешивый, полный, румяный и сладкий властитель тоже когда-то искал славы, и все думали, что он нашел ее. Но его слава объелась протоколами конгрессов и умерла в жалких конвульсиях. Давно уже никто не уважал и не любил его. Он считал государственный столбняк своим идеалом. Его стараниями ширококрылый двуглавый орел России превратился в какого-то двуглавого рака.

Внезапное открытие осенило Бестужева: славы нет и больше не будет под знаменами Александра.

На третий день похода стало известно, что революция в Пьемонте кончена: австрийцы уже раздавили ее бесчисленными колоннами своих робких бело-мундирных войск.

— Куда же мы идем? — с недоумением спрашивали друг друга офицеры.

На привале под Лялицами Бестужев решился спросить об этом генерала Чичерина. Петр Александрович отвернулся и, прихлебывая кофе, ответил сердито:

— В Литву на квартиры. Там теперь гвардия стоять будет…