Лев Успенский - Письма последних лет Страница 20

Вы по детству своему — Охтинка, а на Охте за все свое детство (я) был один-единственный раз, годов 7-ми. Мама поехала к своей знакомой — учительнице одной из охтинских школ, Над[ежде] Петр[овне] Румянцевой, сестре известного переводчика «Капитала» Петра Петровича Румянцева. Я изо всей Охты с тех пор помнил только узенькую «каланчу» с «талией», неподалеку от нынешнего Охт[инского] моста. Впрочем, я видел ее целой еще и в 1969 году.

Так или иначе, мне было чрезвычайно приятно получить и само Ваше письмо, и добрые, теплые слова по адресу моих книг и моей работы.

1969. VII. 26

Дорогой и бесконечно уважаемый Корней Иванович!

Мне даже трудно выразить, как я признателен Вам за присланную очаровательную акварель[11]. Я и вообще-то очень люблю М. В. Добужинского, хотя больше всего знал его графику. Кроме того надо сказать, что два или три сына его учились в той же гимназии Мая, что и я. Они были не моими, а моего младшего брата одноклассниками, но я их всех прекрасно представляю себе (вот только забыл — двое их было или трое). В гимназии Мая учились множество младенцев тогдашней интеллигентской «элиты», в частности и уйма детей художников: тот Коля Бенуа, который теперь в Ла-Скала, как две капли воды похожий на серовский портрет своей матери, сын Рериха, вот эти мальчики Добужинские — много.

А гимназия была такой отличной, что все мы, бывшие «майцы», и к ней и друг к другу сохраняем самые нежные чувства, хотя осталось нас уже маловато.

Но это — а пропо.

Сегодня и завтра (суббота и воскресенье) я не могу известить редакцию о такой нашей книжной радости, но в понедельник сделаю это обязательно. Мы с ними сговаривались (так оно, очевидно, и будет), что они пришлют фотографа ко мне на дом и он никуда не будет уносить подлинник, так что, как только он скажет Бармалею свое «спокойно, снимаю», я запечатаю его (Бармалея) еще раз в конверт и тотчас отправлю Вам. Вероятно, к концу той недели он уже обретет свое привычное место в Вашей Чукоккале[12].

Вы пишете, «не позволю ли я Вам кое-где проретушировать мою статью о Николае Корнеевиче»[13], Ах, Корней Иванович! Вы меня ставите в положение какого-нибудь, пусть даже и не совсем неумелого, врача из войска, осаждавшего Трою, к которому бог врачебного искусства Асклепий обратился бы за «разрешением» помочь тому в его медицинской практике… Да я буду только польщен Вашим вмешательством, и «Молодая гвардия» после Вашей ретуши не имеет ни малейшей надобности показывать мне, что получилось перед сдачей в набор. Если бы Вы изъявили такое желание в отношении любой моей работы, я бы ответил так же, а тут, где речь идет о Николае Корнеевиче, и вопроса такого возникнуть не может.

Огорчила меня Ваша приписка: нездоров, хотя я и сам, как это ни странно, чувствую себя в 1969 году почему-то значительно менее крепким, чем, скажем, в 1929-м или 39-м. Но только на днях получил Ваше предыдущее письмо и радовался в нем всему впечатлению прямо юношеской твердости и почерка, и «плетения словес», и мысли. Впрочем, и это письмо никак не несет на себе отпечатка какого-либо нездоровья, и я надеюсь, что, когда Вы получите этот мой ответ, Вы будете уже бодры и крепки, как всегда.

Еще раз огромное спасибо.

1976. XII. 25

Ленинград

Многоуважаемая Ольга Эразмовна![14]

Вы совершенно правы: я именно тот Лев Успенский, который работал у Я. Л. Зархи в Аэромузее, часто бывал на Корпусном аэродроме и на самом деле имел великое счастье несколько раз летать на Ю-13 с Валерием Павловичем.

К сожалению, я, по-видимому, как-то разошелся с доктором Хиловым и музыкантом Никитиным. Я их не то что «не помню», а просто «не знал». Т. е. вполне возможно, что мы неоднократно встречались, сталкивались, но так как меня, по Вашему справедливому замечанию, интересовал на Корпусном только язык летчиков, а значит и ТОЛЬКО ЛЕТЧИКИ, то я на остальную публику не обращал внимания.

Память у меня всю жизнь была, и сейчас, на 77-м году, осталась по отношению к прошлому — отличная. Если бы мне кто-либо представил этих товарищей и назвал их, я бы на всю жизнь их запомнил. Помню же я, скажем, начальника школы Адольфа Карловича Иооста, помню одного из механиков Валерия Павловича, Колю Иванова (отчества не знаю лишь потому, что его тогда никто по отчеству и не знал), помню — по той же причине без отчества — девушек-учлеток Лелю Коротову и Ямщикову — тоже Лелю, хотя она была Вашей тезкой, а не Еленой; помню «теоретика» Игоря Костенко… А тут — не знаю, и к огорчению моему, помочь Вам ничем не могу. <…>

Вы совершенно правильно указали причину, которая привела меня в авиационную среду, но я думаю, что не стоит писать — «издатель словаря». Я, на базе собранного на Корпусном и в кружке планеристов материала, написал работу о профессиональном языке русских летчиков. Она была издана в сверхученых Записках Института языка и мышления (1936 г., выпуски VI–VII, стр. 161–217). Она в филологических кругах получила широкую известность, и ее постоянно цитируют ученые в своих работах и по сей день, но все-таки это не словарь, хотя к статье и приложен краткий «словарик» летных слов и выражений, из которых немало я услышал из уст Валерия Павловича.

Мне кажется, что слишком льстите Вы мне, называя меня «другом» Валерия Павловича. Я горжусь тем, что уже тогда, за несколько лет до того, как к нему пришла всемирная слава, я стал его горячим поклонником, мне приятно думать, что я был знаком с ним, но мне кажется, что если Вы зачислите меня в «друзья» Валерия Павловича, то настоящие его друзья скажут: «А видно — этот Успенский наболтал Ольге Эразмовне чего-то лишнего! Ну, какой он был Чкалову друг? Он и смотрел-то на него снизу вверх, как на чудо!» И они будут правы.

Мне очень хочется сообщить Вам хоть что-либо полезное для Вас. Вот, например, известно ли Вам, каким был тот Ю-13, на котором «вывозил» нас Валерий Павлович?

Фирма «ЮНКЕРС» каждому выпускаемому ею самолету помимо порядкового номера давала (и записывала в его «паспорт») еще и какое-нибудь шуточное прозвище. Вот тот «горбатый» (так летчики звали все «Юнкерсы-13» из-за их сильно выпуклой крыши над кабиной), на котором Валерий Павлович демонстрировал свое удивительное мастерство, имел прозвище «Ди Путэ», т. е. «Индюшка».

Приобретенный СССР, он был поставлен на работу в Сибири и получил второе, почетное имя: «Сибиревком». Не знаю, работал ли он там на пассажирской линии или как иначе, но однажды, в дурных погодных условиях, его экипажу пришлось совершить вынужденную посадку зимой, в глухой тайге. Люди вышли благополучно, а машину пришлось оставить до навигации и потом, прорубив короткую просеку до реки, сплавить ее вниз водным путем. За время стоянки в лесу, под снегом, вешними дождями и ветром «Сибиревком» пришел в печальное состояние, был со штатской службы списан и передан в Осоавиахим как учебное пособие. Вот на этом-то «пособии» и летал Валерий Павлович. Кроме него, насколько я помню, полет на нем, вывозя пассажиров, выполнял и А. К. Иоост, но вот тут-то и сказывалась разница. Хороший, очень осторожный летчик Иоост взлетал строго «по коробочке», облетал аэродром вокруг, садился и явно мысленно осенял себя крестным знаменем: «Сошло!»