Иван Драченко - На крыльях мужества Страница 20

Ночью снова зашел полковник. Сняв мягкую кожаную перчатку, вытер платком желтую лысую макушку:

- Поговорим, летчик.

- А зачем? Нам говорить не о чем...

- Майн гот! Какое дикое упрямство. Отто! - каким-то веселым голосом прошипел полковник. - А ведь мы его не долечили. Ай-ай, какое упущение. Этот пробел надо обязательно восполнить.

Взмах перчаткой. Солдаты, прижав меня к цементной стене, ударили головой о твердое покрытие.

Вдруг в лицо плеснуло огненным паром. Пронзительная боль - и сознание провалилось во тьму.

Затем начались галлюцинации. Опять мать. Как она сюда попала? Я ведь хорошо знал, что она живет рядом с блокадным Ленинградом. Но как пробралась через фронт, как вошла сюда, в глухой смертельный застенок? Ладонь ее прохладная, маленькая, шершавая. Гладит изрубцованную щеку, лоб. "Больно?" - спрашивает. "Очень больно, мама". Ее ладонь снова прикоснулась ко лбу. "Да у тебя температура". Так было в детстве - набегаешься по морозу, снега наглотаешься - вот и жар, озноб. Уложит тогда в постель, ноги закутает, даст какое-то снадобье, и на следующий день уже ожил, готов снова выбежать на волю. Вот какая легкая рука матери, как живительно ее нехитрое лекарство. А пока плохо, очень плохо...

Скрип дверей возвратил в действительность, наполненную мраком черным, осенним. Прелая солома буквально шевелится от насекомых. До подбородка натягиваю какие-то лохмотья. От нестерпимой боли, пригвоздившей к нарам, начал ковырять ногтями кирпичную стену.

Не будь ее, боли, пронизывающей каждую клетку, выскочил бы из этого смрадного колодца на вольный простор и бил бы в набат до смертного часа: "Люди! Уничтожайте фашистских гадов, травите бешеных собак, носящих человеческий облик! Нет им никакого прощения, нет пощады".

Отвернувшись к коричневой с плесенью стене, отчаянно напрягал память, вспоминал детали последнего "визита" к полковнику. Уговаривали. Подсовывали что-то подписать. Потом били... Кричали. Стращали. Что тогда завизжал полковник? "Это опасный враг!" Враг - это я. А потом? Слово какое-то употребил: "ум... умля-ген". Что оно значит?

Выгонят на работу - обязательно спрошу конвоира: "Вас ист умляген?".

Когда в бараке стало затихать и прутья решеток на окнах слились с темнотой, подсел рядом Виктор - мой знакомый летчик с Ли-2, сбитый в районе Полтавы.

- Ох и разукрасили тебя подлюки. Вылечили!

Виктор наклонился ниже.

- Что-то зашевелились немцы со своими холуями, словно им под хвост скипидару плеснули. Слышал я, наши прижучили гансов. Вчера какие-то ящики с барахлом грузили - должно быть, пятки смазывают.

- Ты в немецком силен? - спросил я Виктора.

- В объеме школьной программы: "Анна унд Марта баден". А что?

- Полковник, который меня обхаживал, несколько раз повторил "умляген".

- Поди разбери! Как индюки балабонят...

Позже я узнал, что "умляген" - жаргонное слово, означающее уничтожить.

...А мне с каждым днем становилось все хуже и хуже. Страшные боли разламывали голову с правой стороны. Тело деревенело от холода, гулявшего по бараку. За стеной завывал ветер, по стенам скользили лучи лагерных прожекторов. Ненавистный вой и лай собак перемешивались с автоматными очередями.

В бараке кто-то сонный всхлипывал, метался в бреду, стонал, скрипел зубами. И так каждую ночь. Дальше - больше. Перемешалось все: день и ночь. Меня брали под руки и выводили долбить каменную землю. Ну, думал, - конец. Тут, в одной из ям, которые мы рыли, и засыпят, катком придавят... Кончена песня, отжил, пропал.

Стояли пасмурные, дождливые дни.

Сырой туман разъедал землю. В лужах стыла вода, деревья стояли помертвевшие, и казалось, никогда они не оденутся в свой зеленый наряд.

Как-то задолго до рассвета всех буквально выбросили на лагерный двор. По нашим спинам и головам прошлись приклады, палки, плетки, крученные из телефонного провода...

За воротами лагеря под опавшими акациями ждали автомашины, покрытые брезентом, с грязными колесами. У грузовиков стояли солдаты с широко расставленными ногами и опущенными "шмайсерами", застывшие смутными привидениями. Запах табачного дыма мешался с вонью синтетического бензина.

После барака, зловония, пропитавшего одежду и тело, свежий утренний воздух, набегавший из-за стены, опутанной колючей проволокой, бодрил, казался целебным.

Конвоиры, сбившись в кучу, переругивались, затем нас начали загонять в машины. Человек по двадцать. Сзади в кузове уселись двое полицаев: один молодой, с бледным и тонким, как у покойника, носом, другой - сутулый, здоровенный, словно шкаф. Молодой сразу же втянул голову в поднятый воротник, второй после того, как защелкнули борта грузовика, сразу пустился разглагольствовать:

- Довоевались, большевички, - слюнявил он слова. - Хозяином скоро буду. Гитлеру за это нижайший поклон - порядок в Европе навел и нас не забыл. А ваше дело - каюк! В Кременчуге уже баньку растопили. Помоетесь, гы-гы...

"Так вот куда везут! В Кременчуг".

Этот лагерь был давно известен: в прошлом году зимой там замерзли и стали калеками тысячи военнопленных. Там же в казарме, до предела набитой людьми, обвалились многоярусные нары и погибло более трехсот человек.

Наш грузовик попятился, хлестнул светом фар по кирпичной стене, медленно пополз к воротам за другими машинами.

В проеме за полуопущенным брезентом мелькали нахохлившиеся домишки, темные палисадники, мертвые переулки. Ни людей, ни огонька, ни звука... Выехали в степь.

- Вот я и говорю: ваше дело швах, - продолжал дальше полицай. - Печи вами не натопят - очень сырые, да мы дровишек прихватили. Так вот, может, у кого грошики или золотишко припрятано: валюта, в бумажках, то давай их сюда.

- У нас есть не гроши, а воши... германские, - не выдержал Виктор.

Полицай засопел, выругался:

- Тебя-то первого и помою в баньке, раз ты этакий умник. В крематории...

- Не мешай спать, холуй, - расслабленным голосом решил я прервать разговор, а сам, крепко сжав руку Виктора, шепнул: - Бери молодого... Он хлипкий.

Осторожно подполз к дремлющему полицаю, чуть приподнял голову, тяжелую, как чугунное ядро, и ребром ладони, собрав все свои силы, нанес ему резкий удар по горлу.

Рядом корчился другой полицай, царапая пол машины подковами. Можно бежать.

А вокруг темень, хоть глаз выколи. Дождь, грязища...

Впереди и сзади мутные прыгающие фары эшелона смерти. Пора! Валимся на борт. Пять человек.

Машины прорычали возле наших голов. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползаем все дальше и дальше от шоссе и, как перекати-поле, скатываемся под откос. Переждали, пока затих шум автоколонны, поднялась, вытерли руки о слежавшуюся траву. Здесь же, разделившись на две группы, и распрощались. Я оказался с Виктором и Сашей. Ныряем в туманную мглу - и что есть мочи бежим. Скорее, скорее от страшного места!