Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 20

— Кем вы были, Андрей Андреич?

— Лейтенант. А Сергей Николаич — майор. И тоже вот характер: ничем не отличал, что в палате старшим был по званию. Попадались ведь и такие: кальсоны одинаковы, а гонор-то разный.

— Когда ж вы с ним после войны встретились? — то ли помогает мне, то ли поторапливает Голованов.

Буров снимает очки, безо всякой надобности протирает их платком, и становится видно, что глаза у него не холодноватые, а просто немолодые и усталые.

— Да в тот же год, осенью. По первому морозцу приехал, на подводе. День-то для меня больно памятный такой был. Вчера, допустим, председателем меня избрали, а сегодня он приехал. Тут вон, на месте Дома культуры, две развалюхи тогда стояли. Одна-то больно уж аварийная. Подуй ветер как следует — ну, и снесет. А в ней, в халупе этой, — колхозница с тремя ребятишками. С похоронкой к тому же… Вот, значит, вчера меня избрали, печать и все, какие были, долги принял, а сегодня, с утра, мужиков, что нашлись, собрал да к ней. С топорами, с пилами. Тут он, Сергей Николаич, и заявился. Нам-то жарко, распалились за делом, а он прозяб, нос синий. Да рука его левая в карман в пальто засунута. Два пальца, говорит, вроде шевелиться начинают… Ну, я его сразу домой к себе, в тепло. Обрадовались, конечно.

— Зачем же он приезжал? — теперь уже явно поторапливает Голованов.

— Семян люцерны попросить. Чтоб летом было чем детдомовский конный обоз и дойное стадо подкормить. На пять голов и то и другое… Дали мы ему семян — было у нас немного, это ему в райкоме точно подсказали. Уговаривал еще остаться переночевать у меня — не стал, некогда. — Удивляясь тому, что предстоит сказать, Буров качает головой. — И ведь надо же! Нашелся пакостник — послал в область анонимку.

— Какую? — живо спрашивает Голованов.

— Что директор детдома и председатель колхоза за пол-литра транжирят государственное добро. Семенной фонд. Комиссия приезжала — как же! С чем, правда, приехала, с тем и уехала.

— А что, здорово тогда выпили? — только что поторапливающий Бурова Голованов непонятно почему задерживается на этой пустяковой и давней к тому же истории, даже подсказывает объяснение-ответ: — Фронтовики, со встречи, — естественно.

— Не вышло, Иван Константинович, — смеется Буров. — Дома у меня ничего подходящего не нашлось, посылать не стали. Я-то принять тогда мог, врать не буду — фронтовая закалка. А у Сергей Николаича, случалось, сердце в ту пору прихватывало. Обошлись самоваром.

— Часто вы с ним виделись? — целеустремленно возвращаю я беседу в желаемое русло.

— Да ведь район — не фронт, не страна. То на каком совещании сойдемся, то в райкоме столкнешься. Перекинешься, и дальше. Галопом жили… Три года назад ребятишек он нам на подмогу привозил. Со свеклой тогда — парились. За работу мяса мы им посылали. По совету Ивана Константиныча.

— Было такое, — кивает Голованов.

— А год назад в останний раз пришлось ему помочь, Сергей Николаичу. Уж без указаний. С прямым нарушением устава, можно сказать… Цельную машину провизии отправили — на поминки. Чем ей — одной-то, с дочкой — такую прорву обнести было? Без малого весь райцентр поклониться пришел. Из Пензы сколько понаехали. Сами, поди, Иван Константинович, помните? — были, видели.

— Видел, — подтверждает Голованов и поднимается.

Отправляемся посмотреть строительство животноводческого откормочного комплекса. Солнце наконец-то двинулось на закат, но зной вроде еще гуще — напекло, прокалило за день. В «газике» не продохнуть; Голованов, полуобернувшись к нам, расспрашивает, как идет стройка, — Буров называет цифры, фамилии, все так же отделяя короткими паузами фразу от фразы. Не вникая, прислушиваюсь к его ровному неторопливому голосу, и временами начинает казаться, что сидящий слева от меня пожилой высокий человек, едва не подпирающий головой горячий брезентовый тент, — Орлов Сергей Николаевич.

— Ну как, далеко от своих забот уехали? — напоминает мне Голованов мои же слова, протягивая сигареты; глаза у него смеются.

— Приблизился, Иван Константинович, — охотно признаюсь я. — На пятнадцать километров приблизился.

— То-то!.. А еще очень советую побывать у нашей Розы Яковлевны.

— Она кто такая?

— Директор нашего торга. Коммунистка. Очень давно тут работает. Снабжение детдома идет через торг — так что она, по-моему, может рассказать.

— Точно, — поддерживает Буров. — О ней о самой цельную книжку написать можно.

6

В подарок Софье Маркеловне привез «Русский чай», сейчас она рассматривает лакированную металлическую коробочку с изображением московского Кремля и лукаво смеется:

— Ох, и хитрющая я старуха стала, голубчик! Видите, как уцепилась? А ведь у самой диковинка есть — грузинский «Юбилейный». С белым цветом! По воскресеньям завариваю — для вас нынче исключение сделаю. Андрюша Черняк привез.

— Слышал, что он был. Жалею — познакомиться не удалось.

— Был, погостил у нас. Да не один был — с женой. Порадовалась я. Ну, наконец-то, говорю! Уж боялась, как бы вроде меня бобылем не остался. Красивенькая, умница — видно. А вот я ей чем-то не пришлась. Чем уж — не знаю. Женщины такое, голубчик, сразу чувствуют. — Софья Маркеловна просто, не обижаясь, вздыхает. — Ну, да бог с ними. Главное, чтоб у них все хорошо… Заставила его за инструмент сесть. Так вроде все помнит, — техники никакой. А какие руки были, какой удар!.. Может, за то ей и не понравилась, что поругала я его?..

Рассказывая, рассуждая, Софья Маркеловна собирает на стол, садится и начинает священнодействовать: втягивает восковыми ноздрями пахучий крутой парок заварки, колет серебряными щипчиками податливый пиленый сахар, делает первый глоток, жмурясь от удовольствия; и требовательно приглашает повосхищаться чаем и меня:

— Обратите внимание, какая горчинка, а? Букет, голубчик!

Чаевничаем втроем: хозяйка, я и подмигивающий со стены чубатый майор — прошу извинения, — подполковник Андрей Черняк. Щеголеватого, с пижонскими усиками поручика в нашу компанию не засчитываю, не вижу его — хотя спиной чувствую его несколько высокомерный взгляд и хотя неразгаданное и необъяснимое присутствие его здесь занимает меня по-прежнему. Видит его Софья Маркеловна — она сидит напротив, замечаю, как ее взгляд не однажды проходит поверх моей головы, к портрету, но она снова не говорит о нем. В чем-то, вероятно, мои первоначальные догадки верны — у многих из нас есть портреты, фотографии, которые мы не показываем посторонним, а если уж они кому и попадутся на глаза, отделываемся ничего не значащими словами: так, знакомый — знакомая. Либо — еще проще и мудрей, как это получается у Софьи Маркеловны, — делаем вид, что их вовсе и нет, что на общечеловеческий язык переводится совершенно точно: вас это, любезнейший, не касается…