Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) Страница 21

Днем у Плона на рю Гарансьер, в обществе Пупе, которого я нашел в угнетенном состоянии. Он назвал лучшим, из когда-либо прочитанных им, посвящение на книге: «Виктору Гюго, Шарль Бодлер». Разумеется, не нужны ухищрения, чтобы выявить суть предмета. Сделать себе имя — это и значит сообщить ему субстанцию, придающую каждой букве высшую весомость.

То же справедливо и по отношению к языку вообще. «Больше света», — может сказать каждый, но лишь в устах Гёте проявилась сверхзначимость, таящаяся в паре слов. Так поэт наделяет нас дарами языка, как священник вином, — целокупно всех.

Вечером в «Рафаэле», крепкий грог заодно с чтением «Routes et Jardins».[57] Я нахожу, что в переводе Беца текст несколько стерся, но читается бегло.

Париж, 23 мая 1942

При всех сложностях моих отношений с другими армейскими чинами, особенно в «Мажестик», чувство подсказывает мне: ты здесь не напрасно; судьба еще развяжет узлы, которые затянула, сохраняй спокойствие. Гляди на проблемы, как на чертежи.

Позже эти мысли кажутся мне почти недопустимыми. Правда, вопреки страшным снам веришь, что бодрствование развеет их как дым, — но ведь днем эти игры плохо различимы. Они требуют серьезного отношения, иначе дети отыграют все орехи. С грехом пополам участвуешь в общей дремоте.

Когда-нибудь нас так же будет удивлять, что живые не видят нас, как сегодня удивляет то, что из царства духов к нам не проникает ни проблеска. Быть может, эти явления соседствуют друг с другом, точно слепая и блестящая сторона зеркала, для них требуется разная оптика. Придет день, зеркало перевернут и завесят крепом его серебряный глянец. Наступит ночь, которую мы нашими ночами можем ощущать лишь оттор-женно.

Днем на набережной Вольтера. Взгляд на старые крыши чудесно умиротворяет душу. Здесь она пребывает вдали от распадающегося времени. Кроме Валентинера, я встретил еще Ранцау, Мадлен Будо-Ламот, Жана Кокто и актера Маре.

Разговоры о растениях, во время них узнал от Кокто прелестное название для трясунки — «le désespoir des peintres».[58]

Париж, 30 мая 1942

С двух до четырех часов ночи англичане летали над городом, сбрасывая бомбы на излучину Сены. Я пробудился от снов об островах, садах, животных и дремал, вскакивая время от времени, когда сверху приближалась какая-нибудь из огненных машин. Но и во сне я наблюдал за событиями и следил за опасностью. Говорят, во сне ею управляют.

Звон стекла на пустынной улице, осколки — точно метеориты на лунном ландшафте.

Днем в Багателе, где я любовался целой колонией клематисов разных сортов, чьи голубые и серебристосерые звезды стояли стеной. Розы уже в цветении. Особенно мне бросилась в глаза mevrouw van rossem. Еще закрытый бутон ее у основания был светло-желтый, как у чайной розы, от него шли пламенные прожилки к персиково-красному, покрытому росой кончику. Он так был похож на нежную округлость груди, с пульсирующим в жилах красным вином! Его аромат был нежен и силен.

Дневная прогулка к площади Терн с ее часами на аптеке. Затем «Мажестик». Я двигаюсь между офицерами, как между зоологами в неаполитанском aquario. Мы явно находимся по разным сторонам одной и той же игры.

Вечером у Валентинера я встретил Анри Тома, которого видел впервые.

Париж, 2 июня 1942

Косман, новый шеф, рассказал мне, что наш старый товарищ некоторое время тому назад совершил самоубийство, находясь в тире, где он руководил стрельбой. Держа револьвер на изготовку, он внезапно наставил его на себя и нажал курок.

Хотя со времени моей последней встречи с N прошло более семи лет, мне еще тогда бросилось в глаза что-то напряженное, натужно-этическое в его облике. Чувствовалось, что что-то неладно. Самоубийство у таких натур внезапно, как разрыв перетянутой струны.

Париж, 3 июня 1942

В Венсенском лесу. Я вспомнил мои прогулки и хлопоты год тому назад и навестил старую консьержку, жившую напротив форта. Разговаривать с простыми людьми — как с детьми, без всяких хитростей и на их языке. Хорошо, что в эти времена их клиентура мала. Бывают обстоятельства, когда они способны помочь больше, чем богатые и сильные.

Утром у меня появился Карло Шмид, приехавший из Бельгии. Мы говорили о его переводе «Fleurs du Mal»,[59] затем о мире в его эротической последовательности и о ловцах снов, среди которых ему известен тип людей, подобно параболическим зеркалам ловящих чужие сны, а затем воплощающих их в своей жизни. Им дано эти сны возвысить или принизить.

Он упомянул мимоходом о своем четырнадцатилетием сыне, пишущем ему в письмах о различиях стиля Толстого и Достоевского, он обещает стать замечательным рисовальщиком. Меня удивило при этом, что отец, с которым мы во время наших встреч касались стольких тем, в первый раз упомянул о такой важной вещи в его жизни, как сын.

Париж, 5 июня 1942

Утром явился Рем в походной форме. С начала войны он был моим ординарцем, и в нашем общении все еще сохраняется что-то от отношений рыцаря и оруженосца, поэтому мне было тяжело с ним расставаться. Вечер у Валентинера, где, пока мы смотрим на старые башни и крыши, время течет безбольно, незаметно.

Среди почты письмо от графини Каргуэ, поразившее меня духовной смелостью. «Уже пять веков моя семья живет все в том же доме. Мои предки были корсарами королевского флота, а позже — знаменитыми игуанами. Мы так и остались неукротимыми».

Затем она спрашивает, к чему я подчеркиваю, что женщины умнее, — во Франции они всегда обладали большей интуицией и быстрее все схватывали. Казалось бы, многие мужчины, поднаторев, говорят умно, но как же редко они действуют и живут по разуму!

Перпетуя пишет мне, что сад хорошо растет; она вложила в письмо цветок «летучего сердца» с клумбы. В письме чудесная фраза о том, что никогда нельзя привыкнуть к утрате свободы. Это основное, что отличает свободного человека от раба. Многие же под свободой понимают новые формы рабства.

Париж, 6 июня 1942

В первую мировую войну прозвучал вопрос, который необходимо было разрешить: что сильнее — человек или машина?

Между тем события развивались дальше; теперь речь идет о том, люди или автоматы должны господствовать на земле? Постановка вопроса влечет за собой образование совсем других противостояний, чем те грубые, в результате которых мир оказался поделенным на нации и группы наций. Здесь у каждого свое место в борьбе. Происходит то, что мы духовно не можем совпасть ни с одним из партнеров; возможно лишь большее или меньшее приближение. Прежде всего, надо побороть в своей груди то, что хочет там окаменеть, застыть, ожесточиться.

О марионетках и автоматах; превращению в них предшествуют утраты. Прекрасно изображено это ожесточение души в сказке о стеклянном сердце.

К автоматизму ведет порок, ставший привычкой, — ужасный, как у старых проституток, превратившихся в машину похоти. Тем же веет от старых скряг. Их сердце привязано к материальному и живет, облачившись в металл. Иногда повороту к этому предшествует особое решение; человек отказывается от блага. В основе всеобщего обращения к автоматизму, грозящему нам, лежит, очевидно, какой-то общий порок; определить его — задача теологов, этого порока лишенных.

Вот образец такого сверхчеловека, когда он с простреленной селезенкой скорчился на торчащем из дыр растерзанной обивки его машины конском волосе. Весть эта тусклым огнем радости озаряет тот ад, который он создал. Кто выбрал роль наводящего ужас, тот сам должен быть неуязвим и не должен ощущать боли, иначе в час казни случится конфуз.

Париж, 7 июня 1942

Днем в «Максиме», куда меня пригласили Мораны. Среди прочих бесед разговор об американском и английском романе, о «Моби Дике» и об «Урагане на Ямайке». Эти книги я читал когда-то в Штеглице, испытывая при этом болезненное напряжение, вроде того, когда видишь, что детям дали поиграть с бритвой. Затем о Синей Бороде и Ландру, убившем здесь в предместье семнадцать женщин. Наконец железнодорожный служащий заметил, что тот постоянно берет только один обратный билет. Фрау Моран рассказала, что жила с ним по соседству. После процесса какой-то мелкий торговец купил дом, где происходили убийства, и назвал его «Au Grillon du Foyer».[60]

На рю Руаяль я первый раз в жизни увидел желтую звезду, ее носили проходившие мимо три девушки, держащиеся за руки. Эти знаки раздали вчера; днем я встречал эту звезду все чаще. Такая дата врезается в историю отдельного человека. Это зрелище не может остаться без последствий — я стыжусь своего мундира.

В космосе, быть может, менее всего чудесно то, что больше всего поражает сознание. На самом деле, нет разницы в чуде, будь это хоть один или миллиарды миров.