Влас Дорошевич - Старая театральная Москва (сборник) Страница 21

За шесть месяцев до смерти он решился сделать «пробу».

Выступил.

Выбрал для этого дачный театр, в Боярке, под Киевом.

К сожалению, те игравшие с ним, с которыми мне пришлось встретиться, многого рассказать мне не могли.

Говорили только:

– Масса нового, интересного.

И все в один голос добавляли:

– Но судить невозможно. Так волновался, так волновался!

Волновался, в буквальном смысле, до неприличия.

До болезни.

Сам он говорил:

– Думал, не выдержу. Сердце лопнет!

Но, во всяком случае, начало было сделано.

Он мечтал:

– Теперь выступлю!

Этот многогранный брильянт готов был засверкать новой гранью и вспыхнуть новым огнём.

Но в это время его убили.

IV

Я любил его искусство и любил его жизнь, от которой, как аромат, поднималось его прекрасное искусство.

Я видел, как в жизни его зарождались те образы, которыми он потом чаровал на сцене.

И любовался этим процессом.

Я любил его, как артиста, как человека, как тип.

Отчего никто не напишет нашей, русской, «Богемы»?

Ведь, написал же «Лес» Островский!

Что за чудо его Несчастливцев, что за прелесть Аркашка!

Если бы талант романиста!

Вы ходили бы несколько дней влюблёнными в моих Мими. Каких Родольфов я бы вам показал. Вы хохотали бы и плакали над моими философами.

Что за прелесть русская богема!

Что за смешная и трогательная прелесть!

Какой представитель «богемы» был этот человек, «просадивший» огромное состояние, получавший огромные доходы и живший в ожидании зимнего сезона… в Киево-Печерской лавре!

– Да как же тебя туда занесло?

– А, понимаешь, дёшево. Номер, – положения нет. Сколько в кружку положишь, столько и хорошо. Столовая для богомольцев.

– Это что ж? Странноприимный дом?

– Зачем? Для привилегированных! За плату. Каша – семь копеек! По скоромным дням – даже с коровьим маслом. Борщ постный с грибами, с маслинами – 12 копеек. И превкусный! На полтинник в день живёшь, – князьям равен. Одно плохо: каждое утро в четыре часа к заутрене будят!

Получая тысячи в год, он редко-редко видел в кармане 25 рублей.

С десятью считал себя богачом, а к людям, у которых было 100 рублей, – относился с нескрываемой завистью.

– Богач! Я У него, брат, сто целковых видел!

Бедный Коля!

Если вы хотите Николая Петровича «всего», – вот он вам весь.

Коршевская труппа собралась в «поездку» с Пасхи. Распорядителем – самый хозяйственный человек – Н. Н. Соловцов.

В понедельник на первой неделе Н. Н. передал Рощину пятьсот рублей:

– Вот. На эти деньги ты должен и билет до Киева купить и багаж отправить. Сможешь пост прожить?

– Ну, ещё бы!

– Помни, Николай. Больше нет! В четверг на Страстной выезжаем. Чтобы хватило!

– Кому ты говоришь?!

Четверг на страстной.

Собираются на курский вокзал.

Рощин здесь. За столом, ест битки в сметане. Около вещи.

– Ты что же багаж не сдаёшь?

– Вот тебе я, вот мой багаж. Нужен я тебе, – бери билет и вези. Не нужен, – оставь здесь.

Соловцов за голову схватился.

– Как тебе, Николай, не стыдно?! Что ты со мной делаешь?!

– Нужен я тебе, – бери. Не нужен, – брось здесь, Не хватило.

– Носильщик! Возьми барину билет. Бери вещи!

– Спасибо тебе, Николай Николаевич! Сердечно. спасибо. Ты уж и извозчику за меня заплати.

– Господи! За извозчика заплатить нечем! До чего люди доходят!

– Вот он дожидается!

– Ты извозчик?

– Мы извозчики.

Николай Николаевич достал мелочь.

– Сколько тебе?

– 172 рубля!

– Что-о?

– Ну, да! Он с третьей недели со мной ездит, и, кроме того, я у него семьдесят рублей деньгами взял.

Пришлось занять у друга всех актёров, буфетчика Буданова, чтобы расплатиться и выехать.

V

Он был полон самых лучших намерений!

Тёплою весеннею ночью иду по Харькову, мимо «Астраханской» гостиницы.

На веранде Рощин. Перед ним огромная бутылка коньяку и малюсенькая рюмка.

Расцеловались.

– Садись. Коньяку хочешь? Пить бросил.

– Видно!

– Ты сначала узнай, который день эту бутылку пью. На текущем счету стоит. Дешевле, понимаешь. Видишь, сколько отпито? Три рюмки. В три дня. По рюмке каждый вечер. Бросил! Баста! Для горла…

Заря зарделась на востоке.

Рощин требовал новую бутылку.

– Извините, всё заперто-с!

– Ты давно не ел горячей колбасы?

– Лет пять.

– Я лет восемь. Теперь, брат, понимаешь, как раз готова горячая колбаса. Рюмка водки и колбаса. Едем колбасу искать!

И, направляясь нетвёрдою походкой к выходу, Рощин наставительно говорил:

– Ты понимаешь, с тех пор, как бросил пить, совсем перестал кашлять! Для горла хорошо. Для горла я!

В Киеве он однажды обрадовал меня известием:

– Капиталист! Коплю деньги!

– Да ну?

– Факт. Шестьсот рублей уж у Соловцова лежит. Живу, ем в гостинице. За всё Соловцов платит. Мне в день на руки рубль. Больше не нужно. Зачем мне больше: живу, ем в гостинице. А остальные у Соловцова. Целее. И уговор: мне ни копейки.

– Строго!

– Понимаешь, надоело. Ну, что это, на самом деле? Никогда ни копейки.

– Разумеется!

– Нет, ты не смейся. Серьёзно. Накопится денег, поеду за границу. Необходимо, знаешь. Ты куда, думаешь, мне поехать: в Италию или в Швейцарию? Раз у меня есть деньги…

В тот же вечер проектировался маленький товарищеский ужин. Рублей по десяти с человека.

И Рощин с хитрым-прехитрым видом отозвал меня в сторону.

– Знаешь, что? Вместо того, чтобы наличные деньги тратить, пригласим всех ко мне в гостиницу. Кормят отлично, шампанское то же самое.

– Да ведь дорого будет стоить!

– Что ж такого? Соловцов заплатит!

– Да ведь из твоих же?

– Да ведь не наличными! Ты это пойми!

Не ребёнок?

Через несколько дней я встретил Соловцова.

– Ну, что рощинские сбережения?

Он посмотрел на меня юмористически:

– В Киевскую лавру едет, вместо Швейцарии. И здесь горы! Нашли человека! В гостинице занял и ко мне со счётом прислал. У меня просить, говорит, «было совестно».

Всю жизнь он говорил:

– Величайшее, брат, счастье на свете – это носить ключ от своего номера в кармане!

И всю жизнь жил не один.

Под чьим-нибудь башмаком. И из-под этого башмака рвался.

VI

Он любил женщин, и женщины любили его.

Но это был не Свидригайлов, не Санин, не сверхчеловек, решивший, что:

– Для людей исключительных и мораль нужна исключительная!

И не поручик Пирогов с его «интрижками».

В нём было нечто «от дон Жуана».

Каждый раз, – а бог свидетель, как часто это бывало! – он увлекался искренно.

С каждой новой донной Анной и даже Лаурой, – для него начиналась:

– Новая жизнь!

– Ты понимаешь, я играть стал лучше!

– Она из меня актёра сделала!

Он мял своим приятелям крахмальные рубашки, сжимая их в объятиях.

В три часа ночи являлся будить.

– Ты спишь? Идём! Не оставляй меня одного! Ты понимаешь? Я не могу спать! Я не могу! Она мне сказала…

Старый актёр Синюшкин звал его за это:

– Институтом.

Мужской род от «институтки».

– Институт какой-то восторженный, а не актёр!

И ни к кому так не подходило:

…влюбляемся и алчемУтех любви, но только утолимСердечный глад мгновенным обладаньем,Уж, охладев, скучаем и томимся…

Как его великому прообразу, – ему казалось:

– Не та!

И он мчался дальше, к новым…

Победам?

Возрождениям!

Вечно недовольный, ни чем не удовлетворённый, мчался всю жизнь куда-то дальше, дальше в искусстве, в жизни.

«Бессмертья, может быть, залог!»

VII

Этого Кина нельзя было не любить.

Его любили все.

Актрисы, актёры, товарищи, друзья, публика, встречные.

От антрепренёра до его человека «Николашки», в которого он каждое утро, аккуратно, запускал сапогом, когда тот его будил на репетицию.

И, справляя тризну по тебе, мой бедный друг, как же я, по нашему старому славянскому обычаю, не заколю у тебя на могиле твоего любимого коня?

– Он же ж ездит же ж на мне ж, как на коне ж!

Как же я, мой Кин, не выведу твоего Соломона?[18]

Антрепренёр Рудзевич, устроитель всевозможнейших «поездок», – любил его до безумия.

– Та ж Кола ж! Беже ж ты мой!

Тоже оригинальный представитель нашей русской богемы.

Одной очень молодой и красивой артистке, в присутствии её высокоаристократической родни, с ужасом отпускавшей её на сцену, он «бухнул» такой комплимент:

– Та ж у вас не лыцо, а целая дэрэвня!

– Как деревня?

Он пояснил:

– Увидит помэщик вас на сцэнэ, – сейчас дэрэвню подарит. Накажи ж меня бог!

Этот дикарь, влюблённый в актёров ещё больше, чем в сцену, – в любви к Рощину доходил до мании величия.

Он привёз Рощина на гастроли в какой-то городок на Волге.

Исправник спросил его «так, между прочим»:

– А что, Рощин-Инсаров хороший актёр?

Надо было увидеть лицо Рудзевича:

– Да вы!.. Да вы!.. Да вы – социалысть!