Карина Добротворская - Блокадные девочки Страница 21

– Вы помните, как немцев в январе 46-го вешали на площади Калинина?

– Я туда не ходила. Но многие ходили и потом рассказывали. Троих казнили. Вроде один, молоденький, очень плакал. Мне говорили: «Пошли, посмотрим», но я не люблю это…

– Что люди про эту публичную казнь говорили?

– «Так им и надо»! Вешали на площади – ну и что! А они нас? Пусть отвечают за то, что сделали. Заработали – получайте. Когда по Москве вели пленных немцев, за ними потом машинами грязь смывали… Хотели войти в Москву – пожалуйста. Я сама не люблю смотреть на такие вещи, но я до сих пор считаю, что, если фашисты вешали и издевались над ни в чем неповинными людьми, почему их надо было жалеть? Это сейчас можно рассуждать – правильно, неправильно, надо, не надо. А тогда… Скольких лишили жизни. А маленьких?

– Вы в семье о блокаде говорили?

– С сыном блокаду никогда не обсуждала, мне тяжело об этом говорить. И с подругами никогда не вспоминали. Никто не хотел, никто…

– Я родилась на Ковенском, но в 37-м году мы были высланы и вернулись в Ленинград только в 40-м.

– Почему вас выслали?

– У меня дедушку расстреляли в 1914 году как подпольщика. Он шрифты хранил. А бабушка была эсеркой в группе Коллонтай, она приехала из Белоруссии в 1903 году. Потом стала коммунисткой, как и многие эсеры. Но в 37-м году ее вдруг выслали в Казахстан. Она спросила молодых парней, которые ее вызвали: «За что?» – «А вот поезжайте, узнаете за что!» Мама с отцом к тому времени развелась, и его забрали в армию.

– Почему вы так быстро вернулись из ссылки?

– Когда пришел Берия, он многие дела начал пересматривать и многих освободил. В ссылке в казахской Кокшетау мама познакомилась с другим высланным, вышла за него замуж. А он как раз жил в Ленинграде на Рылеева, 2. Туда мы и приехали.

– Вы хорошо помните начало войны?

– Я помню, как сказали, что будет говорить Молотов. На доме номер пять по Рылеева был большой черный репродуктор, вокруг которого собрались люди, и мы туда побежали. Мне было восемь лет, я должна была идти в школу. Эвакуироваться не успели, потому что, пока мы собирались, эвакуацию уже прекратили.

– Жалели об этом?

– Нет. Даже бомбежки воспринимали как должное, как судьбу. У нас всю войну было чувство, что мы победим. Окна нашего дома выходили прямо на Спасо-Преображенский собор. Если бы не этот собор, мы бы не выжили. Когда начинались бомбежки, мы туда бежали с пятого этажа и там пережидали. Потом приходили туда за теплом – там буржуйки стояли, огарочки какие-то давали. Потом начали ночи там проводить, чтобы лишний раз не бегать. А потом и вовсе остались жить в подвале этой церкви и провели там всю блокадную зиму, до нашей эвакуации 27 марта. Из тех, кто там в этом подвале поселился, никто не умер.

– Сколько же человек жили в этом подвале?

– Думаю, больше ста человек. И все выжили. Там все было хорошо организовано, стояли какие-то ящики, на них топчаны. Буржуйки топили, коптилки выдавали.

– А кого пускали в этом подвал?

– Наверное, сколько мест было, столько и людей впустили. Однажды пришла к нам артистка или певица из нового желтого дома на углу Моховой и Пестеля, красивая такая. Сказала, что никогда в бомбоубежище не спускалась. У нее у окна стоял рояль, на котором она музицировала. Когда очередная бомбежка началась, она встала из-за рояля и пересела на диван. А бомба попала в этот дом и снесла ту часть комнаты, где стоял рояль. А диван уцелел. Тогда она пришла к нам в подвал и уже оттуда не уходила.

– Ваша семья была верующей?

– Нет, конечно, мы атеистами были. Но бабушка по маме атеистка, а по папе – верующая, из дворян. Не их тех дворян, которые шампанское пили на балах, а из тех, которые – трудяги. Бабушка была сильно верующая. Когда она ходила на рынок (а жила она на Стремянной), то, конечно, заходила во Владимирский собор. У нее в комнате иконки висели где-то в уголке. Тогда никто на эту тему не говорил. Но в собор ходили – и крестили, и праздники справляли, и свечки ставили.

– Среди тех, кто жил в этом подвале, было много верующих?

– Да никого не было! Это сейчас стали накручивать, придумывать, что все верили.

– Кто же организовал такое замечательное убежище в подвале собора?

– В том-то и дело, в том-то и вопрос! Ведь там было все отлично организовано. Я в этот собор всегда после войны заходила, свечки ставила, монетки бросала на ремонт – в благодарность. Не так давно я туда пришла и спросила у старшего священника: «Можно я на ваш подвал взгляну? Мы благодаря ему выжили в войну». А он ответил: «Ничего не знаем и знать не хотим». Я ему говорю: «Но это же было такое богоугодное дело!» А он мне: «Это быльем поросло и никого не интересует». Сейчас никого ничего, кроме денег, не интересует. Я как-то в этот собор пришла – смотрю, висит бумага, где написано, сколько стоят поминания. Расценочки! Меня так это возмутило! Это же церковь. Ценности изменились. В блокаду все по-другому было. Паники не было никогда, люди все спокойно воспринимали, как будто это судьба такая. На соседнем с нами топчане жил Оська Бродский с матерью. Он ведь из нашего дома. Мы с квартиры 15, а он с квартиры 13 на третьем этаже, только он намного младше, 40-го года рождения. Неужели он нигде этот подвал не описал? Если бы не этот подвал, он бы не выжил.

– Бродский говорил про блокаду в диалогах с Соломоном Волковым, про какие-то вспышки в небе, темную булочную у собора. Но про подвал не упоминал. А вы Бродского хорошо помните?

– А как же! Особенно хорошо его маму помню, такая рыженькая. После войны они жили неподалеку от нас. В 1954 году наш дом на Рылеева на ремонт пошел, и им комнату дали в доме Мурузи, потому что папа был фотокорреспондент, возглавлял кружок. Но с Оськой мы не очень дружили, он какой-то странный был. Ни учиться не хотел, ни работать. Когда мы уехали из подвала в эвакуацию, они, по-моему, там еще оставались.

– В подвале радио было?

– Нет, какое в церкви радио?

– Что вы там делали?

– Лежали.

– Не читали?

– Нет.

– А разговоры о чем были?

– Только о еде. Вот кончится война, уж я хлеба вдоволь поем.

– Воду вы где брали?

– Наверное, снег топили? Не помню. Я хотела там в соборе спросить, но никто не захотел со мной разговаривать.

– Как вы хлеб делили?

– Мама приносила чемоданчик, на нем резала хлеб, делила на нас четверых – у меня еще две сестры были. Всем одинаково. Однажды мама не успела какие-то продукты отоварить, и соседка предложила одолжить ей макарон. Помню, что мама отнекивалась, говорила: «Не надо, вдруг завтра опять не отоварю и не смогу отдать». Вот такое благородство. А сейчас рассказывают, как люди в блокаду друг на друга бросались. Я помню, как мама берет у нее десять черных макарон и говорит: «Девчонки, все сразу сварим или половину?» Мы, конечно: «Сразу!» – «А на завтра?» – «А на завтра что-нибудь Бог на самолете пришлет». И вдруг вечером в темноте слышим крик: «Зоя Трофимова тут есть?» – «Есть, есть!» Пришел мамин брат, морской офицер, они неподалеку стояли, город защищали. Принес алюминиевую кружку, в ней масло сливочное. Несколько кусков сахара, хлеба и какой-то крупы. И все смеялись: действительно, Бог на самолете прислал! Это, наверное, в начале февраля было.