Святослав Рыбас - Громыко. Война, мир и дипломатия Страница 21

3 мая 1939 года одновременно с назначением Громыко В.М. Молотов сменил М.М. Литвинова (Макс Баллах) на посту наркома иностранных дел. Литвинов принадлежал к «старым большевикам», ориентировался на США и Англию и поэтому в новых обстоятельствах был неприемлем. Часто в качестве одной из причин указывают на еврейское происхождение Литвинова, которое якобы могло служить препятствием для отношений с Германией. Однако в НКИД осталось немало евреев, в том числе на высших должностях, поэтому обстоятельства отставки надо усматривать именно в политическом направлении. НКВД арестовал некоторых заместителей наркома и заведующих отделами Наркомата (разумеется, не для ублажения Гитлера), однако Литвинова не тронули, он был переведен на должность заместителя наркома. «Литвинов не обеспечил проведение партийной линии в наркомате в вопросе о подборе и воспитании кадров, НКИД не был вполне большевистским, т. к. товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей», — говорил Молотов. Добавим и то, о чем потом говорил в мемуарах Громыко: «Должен подтвердить справедливость того, что Молотов оказывал на Сталина заметное влияние».

Перемены в НКИД идейно чем-то походили на изменения в российском МИД, когда министра К. В. Нессельроде сменил А. М. Горчаков.

Это произошло после поражения в России в Крымской войне (1853—1856), во время которой Россия пыталась укрепить свои позиции на Ближнем Востоке для экономически обусловленной потребности выйти на восточные рынки. (В связи с промышленной революцией в Европе, в результате которой российская экономика стала терять внешние рынки, требовалось найти новые.)

Война произошла в результате внешнеполитической ошибки Нессельроде, сделавшего неверный прогноз реакции ведущих европейских стран на возможную войну России против Турции. На стороне Турции тогда выступили Англия и Франция, а Австрия, которую русские спасли от революции 1849 года, не объявив России войны, помогала западным державам и пыталась привлечь на свою сторону Пруссию. Горчаков был послом в Вене и сделал все, чтобы Пруссия осталась нейтральной. В декабре 1854 года послы всех воюющих держав и Австрии собрались на конференцию, где Россию представлял Горчаков. Чтобы смягчить жесткие требования держав, он начал тайные переговоры с графом Морни, доверенным лицом Наполеона III.

И здесь разыгралась драма, достаточно часто встречающаяся в истории отечественной дипломатии. Узнав о переговорах Горчакова, австрийцы напрямую обратились в Петербург к Александру II, не знавшему тонкостей переговоров, и добились от него принятия своих условий, так называемых «пяти пунктов». (Кстати, Громыко очень настороженно относился ко всякого рода «тайным каналам».) Горчаков был уверен, что без вмешательства царя переговоры с Францией позволили бы заключить мир на более выгодных условиях. На Парижском конгрессе, завершившем свою работу 18 (30) марта 1856 года, Россия подписала договор, зафиксировавший ее поражение. Самым тяжелым условием Парижского мира была статья о нейтрализации Черного моря — России запрещалось иметь там военный флот и строить прибрежные оборонительные сооружения.

После поражения в Крымской войне началось для России новое время, наиболее рельефно запечатленное в Великих реформах Александра II и освобождении крестьян, Министерство иностранных дел возглавил Горчаков. Новое направление внешней политики было обосновано министром в докладе Александру II и изложено в циркуляре от 21 августа 1856 года. В нем подчеркивалось желание российского правительства посвятить «преимущественную заботливость» внутренним делам, распространяя свою деятельность за пределы империи, «лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России». Тогда Горчаков произнес свою знаменитую фразу: «Говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, а сосредоточивается». Сам Горчаков в отчете о работе министерства за 1856 год объяснял это так: «Россия мысленно сосредоточивалась не из чувства задетого самолюбия, а с осознанием силы и своих подлинных интересов. Однако она не отказывалась ни от попечения о своем достоинстве, ни от ранга, принадлежавшего ей среди великих держав Европы». Более того, новая политика рационального расходования сил не исключала новых союзов, но только тогда, когда «собственные национальные интересы этого не предпишут». Этот принцип отныне касался и Священного союза, доселе непоколебимого приоритета в министерстве Нессельроде. Горчаков первым в своих депешах стал употреблять выражение: «государь и Россия». «До меня, — говорил Горчаков, — для Европы не существовало другого понятия по отношению к нашему Отечеству, как только “император”. Мы знаем только одного царя, говорил мой предместник: нам дела нет до России».

Данная аналогия, несмотря на ее условность, иллюстрирует и новую обстановку в советском НКИД: Литвинов — как Нессельроде, Молотов — как Горчаков.

В мае 1939 года одновременно со сменой руководства НКИД Громыко стал заведующим Отделом американских стран комиссариата. Почему сразу так высоко? Репрессии вычистили старые кадры? Разумеется, так. Процесс смены элит шел повсеместно. На руководящие посты выдвигались получившие образование в советских вузах молодые специалисты, среди которых были будущие руководители государства: Леонид Брежнев, Алексей Косыгин, Дмитрий Устинов, Николай Вознесенский, Николай Байбаков, многие руководители наркоматов и заводов. Громыко стал одним из них. Если бы он оказался неумелым или тупым, никто даже и не узнал бы о его существовании и прозябал бы наш герой где-нибудь в далекой провинции.

В преддверии большой войны Кремль искал оптимальный кадровый состав, который должен был соответствовать общей ситуации в советской элите: в 1937 году 80—93 процента руководящих постов в партии занимали люди, вступившие в РКП(б) после 1924 года, то есть «советский человек» давно вытеснил «имперского».

Что же касается взаимоотношений нового наркома и Андрея Андреевича, то, по свидетельству помощника Л.И. Брежнева по внешнеполитическим делам Александрова-Агентова, они сложились хорошо. «С подчиненными… Молотов бывал груб и резок, хотя в общем по-своему справедлив. Больше всего ненавидел подхалимство. Импонирующих ему работников выделял со свойственной ему суховатой сдержанностью. Один из его помощников как-то сказал мне: “Ты знаешь, Вячеслав Михайлович нередко разносит в пух и прах за какие-нибудь ошибки докладывающих ему заведующих отделами и даже своих заместителей, но я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос на Громыко. Самое большое, если скажет: “А вот как товарищ Громыко мог такое пропустить, я не понимаю”. Видимо, тут было какое-то созвучие характеров»{50}.