Юлий Оганисьян - Абд-аль-Кадир Страница 21

Но никакие обстоятельства не могут служить оправданием жестокости и вероломства завоевателей. В конечном счете никто их в Алжир не звал. И даже если предположить, что их жестокость была вынужденной, ответом на жестокость арабов, то и в этом случае нельзя судить обоих противников одной мерой. Современный французский автор М. Эгрето, который в своей книге об Алжире приводит многие свидетельства жестокости колонизаторов, пишет об этом:

«Любители всеобщей справедливости и гармонично уравновешенного развития упрекнут нас в том, что мы представили эту захватническую войну не объективно, даже односторонне. Они скажут нам, жестокости и зверства были свойственны не только одному лагерю. Возможно, это так и было. Однако мы не будем напоминать им трудно опровергаемые факты, а именно, что согласно самым элементарным принципам международного права в этой войне одна сторона выступала как захватчик, а другая была жертвой агрессии и что в этих условиях просто недостойно стараться взваливать ответственность в одинаковой степени на оба лагеря».

Но истины ради остановимся и на отношении алжирского населения к завоевателям. Скажем сразу: относиться к ним хорошо у алжирцев не было ни малейших оснований. Равно как и не отвечать на жестокость колонизаторов той же монетой. На войне, как на войне. Жестокость с арабской стороны по отношению к врагу имела место, хотя и выражалась несравненно в меньших масштабах, чем у французской армии. Отрезанные головы, добивание раненых, уничтожение цивильных лиц — все это было. Более того, все это было освящено давними традициями и неписаными правилами ведения войны против «неверных».

История «священных войн» писана бессмысленно пролитой кровью. Их вожди обычно отличались тупой и холодной свирепостью. И от того, что эти вожди были для подданных святыми, принявшими на себя всю полноту ответственности за ведение войны, сами подданные предавались зверствам во всю меру собственной безответственности и с сознанием освященности своих деяний.

Война, которую возглавил Абд-аль-Кадир, не была обычной «священной войной». И не только потому, что она была чисто мирской по существу, справедливой по целям, оборонительной по форме. Все это нисколько не помешало бы ей быть обычной «священной войной» по методам ее ведения. Однако и в этом отношении она выпадает из общего правила. Во-первых, необузданная жестокость не стала системой в отношениях с врагами. Во-вторых, она в большинстве случаев проявлялась в районах, неподвластных Абд-аль-Кадиру.

Обращение с военнопленными служит мерилом гуманности во всякой войне. По многим свидетельствам современников эмир и в этом отличался истинным рыцарством. «Во всех случаях, — пишет один из них, — Абд-аль-Кадир обращался с захваченными французами скорее как с гостями, чем как с пленными. Он посылал им деньги и пищу из личных запасов. Они были хорошо одеты…»

Абд-аль-Кадир с отвращением относился к захвату французских женщин. Однажды отряд конницы одного из его вождей доставил ему в качестве ценного подарка четырех молодых женщин. Он с негодованием отверг дар. «Львы, — сказал он, — нападают на сильных, шакалы набрасываются на слабых».

Пленные французы могли пользоваться библиотекой Абд-аль-Кадира, им разрешалось переписываться с родными, никто не покушался на их право исповедовать христианство. Эмир даже приглашал к себе в лагерь христианских священников, дабы пленники не остались без духовных наставников. Один французский офицер говорил:

«Мы были вынуждены скрывать эти факты от наших солдат: если бы они узнали о них, мы никогда не смогли бы заставить их с такой жестокостью сражаться против Абд-аль-Кадира».

На войне все же бывает не как на войне. Благородство при этом выглядит особенно привлекательно, потому что его искренность и бескорыстность не вызывают никаких сомнений. У Абд-аль-Кадира же оно граничит с нравственным подвигом. Ведь ему пришлось восстать против освященных временем традиций, изменить собственной роли религиозного вождя, наконец, нарушить одну из заповедей корана насчет джихада: «Кто же преступает против нас, то и вы преступайте против него подобно тому, как он преступил против вас» (2:190).

Абд-аль-Кадир не только не следовал этой заповеди в обращении с поверженным врагом, но и требовал того же от своих подданных. Он распространил особый указ, который гласил:

«Каждый араб, который захватил в плен французского солдата, или христианина, целым и невредимым, получит вознаграждение, составляющее восемь пиастров за мужчину и десять пиастров за женщину. Тот, кто захватил француза, или христианина, обязан хорошо обращаться с ним… В случае какого-либо выражения недовольства со стороны пленника плохим обращением, араб лишается всех прав на вознаграждение».

Указ этот, помимо прочего, был направлен на искоренение старого варварского обычая отрезать голову у раненого или убитого врага с тем, чтобы представлением головы удостоверить факт убиения врага и получить за то вознаграждение. «Цивилизаторы» не только поощряли своих союзников из местного населения следовать этому обычаю (отсюда и мешки с отрубленными головами, о которых пишет Неттеман), но и очень быстро сами переняли его. Полковник Монтаньяк хвастается в своих «Письмах солдата»:

«Я приказал отрубить ему голову и кисть левой руки и явился в лагерь с головой, насаженной на штык, и рукой, привязанной к шомполу. Все это послали генералу Барагэ д’Илье, стоявшему лагерем поблизости. Ты сам понимаешь, что он был в восторге».

В армии же Абд-аль-Кадира подобные случаи, и в прошлом редкие, после обнародования указа прекратились совершенно. Лишь однажды указ был нарушен, и эмир воспользовался этим, чтобы преподать наглядный урок своим воинам. Он лично вершил суд над преступником в присутствии всего своего войска. По свидетельству современника это происходило так.

В назначенный день и час войско было выстроено вокруг палатки эмира. Абд-аль-Кадир стоял, окруженный гражданскими и военными начальниками. Отрезанную голову положили перед эмиром. Преступника вывели вперед. Эмир спросил у него:

— Ты отнял эту голову у мертвого или живого?

— У мертвого.

— Тогда получишь двести пятьдесят ударов за то, что ослушался меня. Это наказание научит тебя тому, что голова человека не может быть врагом, трусливо и жестоко увечить его.

Солдата положили на землю и подвергли наложенной наказанию. После этого он поднялся и, думая, что экзекуция закончена, хотел уйти. Эмир остановил его:

— Я хочу задать тебе еще один вопрос. Где было ружье в то время, когда ты отрезал голову?