Леонид Токарский - Мой ледокол, или наука выживать Страница 21

Мне уже 64 года — прожил жизнь и успел построить новую профессиональную карьеру в Израиле. Но мне никогда не приходилось принимать столь ответственные и категоричные решения о жизни, здоровье и смерти моих товарищей и меня самого, как тому 22-х летнему пареньку, тогда. В Гремихе...

Кроме технических знаний ему («тому пареньку») требовалось много мудрости в поисках компромисса в абсурдной ситуации... Когда какой-нибудь подводник-держиморда орал на него, потрясая своими погонами капитана первого ранга и пугая его трибуналом. Этот держиморда требовал подвергнуть немедленной опасности ничего ещё не видевших в жизни юношей, мотивируя это любовью к Родине. Или необходимостью обеспечения обороны от американской агрессии. На самом деле его интересовала ещё одна дырочка в погонах, для очередной звёздочки. Такова была действительность. Абсурдная, циничная и мерзкая.

В конце первой недели июня на кораблях почувствовалось необычное напряжение. Открыли минно-торпедные склады. Стали вооружать подводные лодки и корабли, пополнять запасы продовольствия. Говорили о какой-то войне. На подводные лодки стали загружать ракеты. Через пару дней ситуация прояснилась — война с Израилем. Тут вдруг все вспомнили, что я — еврей. Моряки с соседних лодок приходили познакомиться, задать пару вопросов об Израиле и об евреях. Про Израиль я не знал ничего. Да и про евреев знал очень мало. Из евреев был знаком с моими родителями. И... ещё с десятком соседей и друзей. Я знал, что практически вся наша большая семья — все мои дедушки, бабушки, дяди и тёти и их дети погибли в минском гетто. Я знал, что моего деда забили немцы перед строем в гетто за кусок мыла, который он, возвращаясь с работы, пронёс в кармане для внуков. Знал, что у меня есть дядя Золя, папин брат, бывший моряк Балтийского флота. На его глазах забивали отца. Друзья дяди в момент казни дедушки, насильно прижали его к земле и тем самым спасли его самого, чтобы не погиб, бросившись защищать своего отца. Мой папа очень любил брата. Когда вспоминал Золю, у него краснели глаза, и он становился мягким и добрым. Мой дядя, по его рассказам, был человеком необыкновенной физической силы, и папа гордился тем, что я пошёл в него. После того, как немцы убили Золину жену и двоих детей, он организовал с друзьями побег из гетто в лес к партизанам на немецкой машине с немецким офицером. Немецкий офицер, любивший еврейку из гетто, согласился им помочь. И сам бежал с ними. Дядя Золя был талантливый механик-самородок и в партизанском отряде заведовал подрывниками. Самолично подорвал 11 немецких эшелонов. Я его видел один раз. Мне было 12 лет. Он приезжал к нам в Ленинград из Минска в 1957 году прощаться. Они всей семьей уезжали в Израиль. Мы жили на даче в Солнечном. Все трое с мамой сидели в местном ресторане. Я со своим велосипедом стоял снаружи и смотрел на них в окно. Они мне объяснили, что маленьких в ресторан не пускают. Теперь я понимаю, что они просто хотели поговорить без меня. Пили водку, и много. Обнимались и плакали. Я ничего не мог понять — мне говорили, что дядя уезжает в командировку. Был у меня ещё один дядя, убежавший из гетто и прибившийся к армии в качестве сына полка. У него было пять орденов. Папа рассказывал, что партизаны не любили евреев: если и принимали их, то только с оружием. Один из моих дядьёв своего первого фашиста задушил голыми руками, подкравшись к нему сзади, когда тот оправлялся, сидя под деревом. Так он добыл себе автомат. Дома, на шкафу в коробке, хранились пожелтевшие семейные фотографии. Мама категорически запрещала открывать коробку в присутствии отца. После снятия блокады и освобождения Белоруссии, отец поехал в Минск навестить свою семью, о судьбе которой ничего не знал. Я знаю, что, вернувшись в Ленинград, он был госпитализирован в психиатрическую больницу и пробыл там месяц. Мама вытащила его оттуда и привела в порядок. Один раз я был свидетелем его приступа, когда неосторожно вытащил коробку с фотографиями в его присутствии. У него выкатились глаза, он взмок от пота, а потом закричал, как раненное животное. Мама еле привела его в чувство. Это было страшно. Больше никогда я не доставал этой коробки. Я очень любил и боготворил своего отца.

Вот, пожалуй, и всё, что мне было известно тогда о своём еврействе.

Я пытался, как мог, удовлетворить любопытство моих сослуживцев. Многие просили снять пилотку и поглазеть на мою голову. Я относился к этому с пониманием. У нас, людей, работающих в атомных реакторах, это было обычным явлением. Мы искали лысины друг у друга. В конце концов, выяснилось, что они у меня не лысину искали, а рога, поскольку слышали, что у всех евреев есть рога...

Не объяснив причину, меня срочно вызвали в штаб тыла, а оттуда повезли на местное телевидение. Там встретил политработник штаба и коротко изложил задачу. Я должен был выступить в прямом эфире в качестве еврея-командира и осудить израильских агрессоров по бумажке, которую он мне вручил. На ней была написана такая ахинея, что я возмутился. Будучи уверенным в себе человеком, привыкшим отвечать за свои слова и за своих людей, я решил расставить всё по своим местам. Сев перед камерой, произнёс буквально следующее:

«Мне тут дали зачитать от своего имени декларацию, осуждающую Израиль. Я ничего не знаю об Израиле. Но я не понимаю, зачем трём миллионам евреев оккупировать сто миллионов арабов? Зачем им это надо?! Зачем вообще народу, потерявшему шесть миллионов жизней, среди которых была вся моя семья, нужна война? Я в это не верю».

Примерно на этом месте камеру отключили.

Далее всё было просто. Ко мне подскочил политработник. Покрыл меня матом. Сорвал мои регалии, включая, зачем-то, значок перворазрядника по боксу, которым я особенно дорожил, и вызвал дежурную машину. Ждали долго. У меня в голове вертелись разные мысли, связанные с производством. Что-то не сказал, о чём-то не предупредил, что-то не доделал. Прибыл патруль в составе лейтенанта и двух автоматчиков. Меня посадили в машину и повезли в особый отдел базы.

Так начался новый этап моей жизни.

Меня ввели в кабинет начальника особого отдела капитана второго ранга Павлова. Он принял меня приветливо и посмотрел с нескрываемым любопытством. Я доложил по уставу. Он спросил, зачем наговорил глупостей по телевидению. Я ему что-то ответил. Затем мне было приказано вернуться на корабль, собрать свои вещи и временно переселиться в береговую казарму маленькой войсковой части. После чего немедленно, в том же сопровождении, я должен был вернуться сюда для продолжения следствия.

Меня привезли на корабль. Все мои вещи были перевёрнуты. Личные предметы: дневники, письма, фотографии и книги — исчезли. Я собрал свои вещи. Затем меня перевезли на берег и на месте зачислили в новую часть. После этого отвезли обратно в особый отдел.