Виктор Фрадкин - Дело Кольцова Страница 21

Они стихли. Они замолчали, одиноко и осторожно бродят по улицам уже не своего Киева. Они по-прежнему вежливы и аккуратны, но уже угрюмы и бездеятельны. На ночь они запираются. У них совдеп и они хотят на родину.

Директория открыла для них железную дорогу. Через месяц германских солдат уже не будет на Украине. Мы проводим их молчанием. Не будет приветственных прощальных кликов — хмуро и неприветливо гостили немцы у нас. Но не будет и поношений — ведь отбирая одной рукой хлеб, оккупанты другой вооруженной рукой защищали наши дома и кошельки, охраняли запоры и стерегли наш спокойный сон на тихих улицах.

Мы обещаем только одно: что долго будем помнить их.

«Свободные мысли», 23 декабря 1918 г.

Кольцова не могла не волновать информация, поступавшая из Советской России. Эта информация, в основном, приходила от людей, которым удалось бежать из страны, находившейся под властью большевиков. Под влиянием их рассказов и своих личных впечатлений Кольцов пишет очерк-размышление «Семь Петербургов». На этом «эссе» лежит отпечаток растерянности и смятения, которые в тогда царили в Киеве. Надо вспомнить обстановку в городе после бегства гетмана, возвращения Петлюры и возможного прихода большевиков. И не удивительно, что размышления Кольцова обратились к покинутому им Петербургу, некогда блестящей столице огромной империи, а ныне — опустевшему, голодному, скованному страхом городу.

СЕМЬ ПЕТЕРБУРГОВ

Было несколько Петербургов и все разные.

Петербург Невского проспекта. Шумный, гудящий, плоский. Он сдержанно дышал с десяти утра до десяти вечера. Лошади четко выбивали историю своей жизни на деревянных торцах мостовой. Трамваи с трусливым скрежетом цеплялись железными руками за проволоку наверху. Вечером густой несчастной вереницей выходили проститутки соперничать яркостью губ с папиросными красавицами на больших плакатах. Одинокие люди наклонялись к незнакомым женщинам и со значительными лицами говорили неумные вещи. Из подъезда Николаевского вокзала выходили перепуганные приезжие и кланялись конному истукану предпоследнего царя. Посередине улицы шли манифестации людей, прославлявших Сильнейшего.

Этот Петербург Невского проспекта одно время называли Петроградом. Хорошее название для него!

Были еще Петербурги. Петербург Выборгской стороны и Охты — потный, измученный и закопченный город. Город гудков, железных балок и ругательств.

Петербург Васильевского острова — крепкий и грубоватый, немного провинциальный. Там водились в изобилии французские булки, мелкие чиновники с протертыми тужурками, твердолобые профессора, предпочитающие проверенные теории необоснованным гипотезам, и много-много студентов, отдававших симпатии этим самым презренным гипотезам.

Петербург Троицкой улицы. Модисток и дамских парикмахеров. Бесчисленных мадам Ольга, Анет, институтов красоты и перчаточных магазинов. Здесь бродили тихие и строгие модницы в узких юбках и с крашеными губами. Здесь торговали накладными косами, вставными челюстями и духами из Парижа. Здесь стоит большой и сонный дом Толстого с гулким проходным двором, по которому ходят на цыпочках…

Петербург Кирочной и Сергиевской улиц. Тихий, как губернаторская приемная с шуршанием шелковых платьев и автомобильных шин…

Петербург Летнего сада и всех больших и маленьких садов и парков, где от десяти до часу дежурили няньки и младенцы, от часу до трех — гвардейцы и дочери инженеров, а от пяти до семи — неудачные самоубийцы…

Петербург Садовой улицы — с лабазниками, грязными фартуками, меняльными конторами и суетой на мокрых тротуарах…

Их было много, чужих, непохожих маленьких городов, так цепко слитых в одно и проросших насквозь друг друга. И было любо перебегать в Петербурге из одного города в другой, с одной улицы на другую и преображаться новой жизнью в этом сложном клубке суетного, интересного несчастного города.

…Мы много воевали, потом стали ходить с красными флагами, и кричали, и радовались, и стреляли в друг друга. А все семь Петербургов вдруг сразу быстро и жутко стали умирать.

Сначала замер, притих Петербург Кирочной улицы. Его квартиры опустели, автомобили его обитателей забыли дорогу к Кюба и на Стрелку и стали ездить по другим, совершенно новым дорогам.

Поперхнулись и как-то сразу умолкли гудки на Выборгской стороне, и фабричный Петербург тоже тихо и бесславно умер. А за ним чередой ушли в прошлое и прочие Петербурги.

Теперь в октябре, к годовщине Третьей Революции, совсем мало осталось от семи старых Петербургов. Честным паломником я посетил руины.

Они перемерли почти все семь… Невский проспект долго не хотел сдаваться. В черных впадинах закрывшихся хлебных лавок он поселил магазины «восточных сладостей». Предприимчивые фанариоты совали в голодные петроградские рты рахат-лукум и халву. Потом сладкие греки сразу исчезли, как дым, и на их местах водворились комиссионные конторы. Петербуржцы распродавали свой скарб… Теперь только мертвые лошади, распростертые на мостовой, вперяют холодный взгляд в «комиссионные» выставки.

Летний сад остался. Он решил держаться до конца, упрямый старичок! Младенцы с няньками остались, хотя младенцы стали похожи на старичков, а няньки — на великомучениц. Гвардейцев Летний сад заменил красногвардейцами. Неудачные самоубийцы остались. Их стало гораздо больше — разве жить в Петербурге не значит теперь медленно и неудачливо самоистребляться?

Как странно! Троицкая улица осталась жива. Я видел — там еще хлопают двери. В окнах модных магазинов видны живые лица. Тонкие фигуры в высоких сапожках перебегают из парикмахерских в корсетные. Троицкая решила во что бы то ни стало красить губы!

…На мертвом Васильевском острове в пустом баронском особняке, как на острове, спаслись петербургские писатели. Их несколько человек, они спасаются здесь, кто от голода, кто от социалистической тюрьмы. Они ничего не пишут, долго расхаживают по паркету зал, курят папиросы и считают свои шаги. И время от времени кто-нибудь подходит к окну, смотрит на бесплодную улицу и улыбается…

О Петербурге в последнее время пишут много и страшно. Бывшую столицу изображают мертвым телом, гнилым трупом с глазами на выкате. Но он еще не умер, старый Петербург. По его бледным губам блуждает улыбка такая, как у усталых писателей на Васильевском острове.

Скорей, скорей! Пусть угаснет и эта улыбка, пусть рухнут руины семи старых Петербургов, похоронят под собой нынешних своих властителей и пусть на обломках встанет новый громкий и пестрый город с новой человеческой борьбой, новой суетой, побежденными и победителями.