Прасковья Орлова-Савина - Автобиография Страница 21

Как-то раз, перенося книги, девушка опрашивает: «Барышни (т. е. Фаминцыны) приказали спросить: не угодно ли вам французских?» Ну как же отказаться… хотя я еше почти ничего не знала по-французски, только умела читать. Принесла она 3 части, я было начала читать с Лекшконом, но это оказалось так скучно, неудобно и долго, что я положила книги в ящик и ожидала приличного времени, чтобы отослать, как будто прочитанные. Отправляя, просила принести русских. Книги принесены… я открываю первую и вижу — стихи.

Прелестный локон пред собою Забытый в книге вижу я, И вдруг приятною мечтою Душа наполнилась моя. Зачем он здесь? Ужель ошибкой Небрежной положен рукой Или с приятною улыбкой, Чтобы разрушить мой покой? и т. д.

Я перепугалась, не знала, что делать. Не понимала, о каком локоне он толкует? А этого она — я уже знала: это был очень красивый военный, фамилия Мантейфель. Давно уже и в церкви я заметила, как он на меня заглядывается… да и горничная, как будто случайно, указала мне его, когда он приезжал к Фаминцыным. Но я, быв влюблена, не очень смотрела на этих хахалей. Бегу с испугом к Сер. Виногр. и в ужасе читаю ей стихи… смотрю, она смеется и объясняет мне, что это она положила мне свой локон в книгу… Ей надо было сплесть цепочку или кольцо из волос кому-то на память, на что она была большая мастерица. Она отрезала локон и боялась растрепать его в своем ящике, потому что у нее всегда все было раскидано. К тому же она прекрасно шила куклы — и разных тряпок, лоскутков у нее было множество, так что в ящике был всегда ералаш. Тогда как у меня все чисто, опрятно и уложено… Только, по моей ветрености — не я укладывала, а любившие меня подруги или нянька Прасковья. Не надо удивляться, что одна называется няня, а другая — горничная: они все одинаковы, но маленькие девицы зовут няней, а средние и большие — горничной. Я начала выговаривать Сер., зачем она мне не сказала… «Да я очень торопилась в класс; отрезала… открыла твой ящик, зная, что у тебя всегда порядок, а увидав книги, еще более обрадовалась — положила, да и забыла!» Но я не могу этого так оставить… он подумает, что я люблю его, и будет дерзок!., я все скажу брату. А то, сохрани Бог, если он стороной узнает — мне беда будет! А главное: мысль, что узнает Щеп<ин> и подумает, что я ветреница, что я ему ^изменяю… эта мысль приводила меня в отчаяние. Я попросила позволение у надо, послать вечером за братом и со слезами раскаяния, что брала книги, не сказавши ему, все ему подробно рассказала и отдала стихи. Он не велел мне ничего говорить горничной, а на другой же день передал мне ответ стихами, вот они: «Клочок волос перед собою // Забытый в книге видел ты. // И вот надеждою пустою // Наполнились твои мечты. // Зачем он здесь? Проверь, ошибкой // Небрежной положен рукой. // А не с приятною улыбкой, // Чтобы разрушить твой покой». Приказал положить в книгу и отослать. С тех пор прекратилось волокитство г. Мантейфеля и я успокоилась.

Однако маленькие-то умишки какие глупые бывают. Мне было лет 11–12, меня многие любили как талантливую девочку, а уж мне казалось, что все это — настоящие обожатели, которые ищут моей погибели… После и самой смешно было, что я боялась всех, ласкающих меня как ребенка, воображая, что все за мной волочатся!., так называлось ухаживание за нами. Один из волокит был Василий Аполлонович Ушаков. Он любил меня как талантливую девочку, а мне и Бог весть что казалось?.. Кормил сладостями, а я все пряталась от него. Он был стар и дурен — но предобрый и очень умный! Он издавал журнал. Бывало, в какой-нибудь волшебной пиесе — мы должны вылезать на облаках из-под пола, а до того сидим под сценой… вдруг слышим, что режиссер Малышев ведет В. А. и отыскивают меня… я спрячусь, а девицы, увидев в его руках пакет с батонами (тогда были в моде очень вкусные пряники, называемые baton-de-Roi[21], ожидая и себе угощения, они выдадут меня. А я как будто поневоле принимаю пакет, и все лакомимся от скуки. Вдруг первый знак, чтобы приготовились — скоро вылезать. Мы поломаем большие пряники, а они были чуть не в пол-аршина длины и в вершок ширины, и попрячем их за трико на груди. Страшно боимся, чтобы надзирательницы не заметили нашей полноты… но помнится, что брани не бывало: нас поднимали к концу, когда представлялся апофеоз и на нас мало обращали внимания.

Надо сказать, что и у меня, когда я подросла, а это было на 13 году, нашелся опасный обожатель: старик князь Лобанов-Ростовский. Я видела его раза два и уже после узнала, что по примеру графа С. П. Потемкина, покупающего молодых девушек, он вздумал и меня торговать!.. Для этого подослал к моему родителю с предложением: каменного дома, 15 тыс. и всего для них содержания, а мне сулил золотые горы!.. Но посланный, несмотря что был знакомый отцу, почти сброшен был с лестницы… Да и самому князю досталось, если не делом, то словом — стыда и унижения!

А гр<аф> Потемкин был очень вредный человек по волокитству: когда мне было 13, а Тане Карпаковой 17 лет — он очень за ней ухаживал, но и ее, как меня к Щепину, спасала любовь к Косте Богданову. Потемкин зазвал к себе мать Карпаковой, она была старшей нянькой в больнице, и начал ублажать ее деньгами, подарками и лакомством. Таня ссорилась с матерью и слышать не хотела о Потемкине… а мы поедали его гостинцы. Я с моей золотухой чаще других бывала в больнице. И, узнав, где нянюшка прячет кульки и банки, мы лазили туда и целыми фартуками уносили: изюм, чернослив, миндальные и другие орехи. А варенья и на месте-то наедимся до тошноты, да еще в руках принесем огромные персики, абрикосы… все перепачкаемся и ничего не боимся — зная, что няня ни пожаловаться, ни спросить не смеет… А то мы сами спросим: откуда она это берет?., да еще начальнице пожалуемся… Потемкин был сын племянника светлейшего екатерининского Григория Александровича Потемкина[22], и в «Русской старине» было описано, как нажился батюшка гр<аф> Сергей Павлович! А известно, что «не добром нажитое впрок не пойдет»! Так и у графа осталось огромное состояние после отца, но он все прожил самым глупым образом и до самой смерти был под опекой. Я еще в конце 20-х годов помню жену его — очень красивую даму, а в конце 50-х я видела ее, проживающую, может быть, по бедности, у Татьяны Борисовны Потемкиной. Т. Бор. пожелала познакомиться со мной и просила Евдокию Павловну Глинку привезти меня к ней. Тут она познакомила нас с графиней, но я не напомнила ей, что уже давно имела честь видеть и знать ее (о чем будет упомянуто ниже). Надо отдать справедливость, что у графа был великолепный, изящный вкус. Бывало, московские дворяне просят его, в приезд царской фамилии, убрать все для бала в Дворянском собрании, и он, давали бы только деньги, устроит все на славу.