Михаил Барро - Мольер. Его жизнь и литературная деятельность Страница 21

По свидетельству современников Мольера, в Версале были поставлены только первые три акта «Тартюфа». Как ни ограничено было при этом число зрителей пьесы, весть о небывало дерзкой комедии быстро распространилась по Парижу. Смущение и гнев в известных кружках были тем сильнее, что все признавали, хотя и молча, верность в изображении предполагаемых прототипов. Сочувствие короля, быть может, отвечавшего этим сочувствием на глухой ропот за его связь с Лавальер, лишь увеличивало гнев недовольных.

Между тем запрещенный для представлений в Пале-Рояле, «Тартюф» обходил частные сцены. У герцогини Орлеанской он был поставлен в замке Вилле-Коттере в присутствии короля и королевы. Где нельзя было по каким-либо обстоятельствам устроить спектакль, там собирались на чтение «Тартюфа». Сам автор исполнял иногда роль чтеца, и это было одною из главных приманок для посетителей таких литературных сборищ. «Мольер придет и будет читать „Тартюфа“!» – говорит в одной из своих сатир Буало…

После версальских празднеств двор переехал в Фонтенебло. Туда же направилась и труппа Мольера. Здесь автор «Тартюфа» прочел свое произведение кардиналу-легату. Это был светский человек, любитель охоты и других удовольствий, но отнюдь не Тартюф; он отозвался о пьесе с похвалою. Независимость кардинала имела тем большее значение, что придворные сферы разделялись в это время на врагов и покровителей Мольера. В числе первых была королева-мать и принц Конти, когда-то друг знаменитого писателя, теперь янсенист; в числе вторых, кроме короля и герцогини Орлеанской, – еще Конде. Конде питал к Мольеру самую искреннюю дружбу. Он с первых же дней привязался к нему и постоянно звал его к себе. «Я боюсь, – писал он как-то Мольеру, – отвлечь вас от вашей работы и потому не посылаю за вами, но прошу вас, как только найдете свободное время, зайдите ко мне. Доложите о себе через лакея, и я брошу всё, чтобы быть к вашим услугам». «Я никогда не скучаю с этим человеком, – часто повторял Конде, – это богатая натура, меткость его суждений никогда не иссякает». Когда после смерти Мольера какой-то аббат, зная расположение Конде к умершему писателю, написал его эпитафию и преподнес ее вельможному меценату, Конде презрительно заметил ему: «Как жаль, что он не может написать вашу!»

Бывший фрондер, знаменитый полководец, Конде как нельзя лучше понимал истинные мотивы, которыми руководствовались враги Мольера как автора «Тартюфа». Почти одновременно с этою комедией итальянцы играли при дворе, и на той же сцене, «Скарамуша-пустынника». Здесь выведен, между прочим, монах. Он забирается в полночь в комнату замужней женщины и, появляясь от времени до времени в окне, благочестиво замечает: «Это для умерщвления плоти!»…

– Я хотел бы знать, – сказал по поводу этого король, – почему все скандализируются так пьесой Мольера и не говорят ни слова о «Скарамуше»?

– «Скарамуш» смеется над небом и над религией, до которых этим господам нет дела, но они не выносят Мольера, потому что он смеется над ними, – так ответил Людовику Конде, и нет основания сомневаться в точности сведений об этом разговоре. Мольер приводит его в своем предисловии к «Тартюфу».

Сочувствие Людовика XIV к Мольеру в эту пору приняло еще более широкий характер: он присвоил его труппе титул «Королевской». Это было уже слишком для врагов писателя. Их закулисные интриги и затаенная злоба выступают с этих пор наружу. Вероятно, с ведома и по внушению некоторых из противников Мольера некто Пьер Рулле, священник церкви Св. Варфоломея, написал памфлет, называя в нем автора «Тартюфа» «демоном, принявшим облик и одежду человека, отменным безбожником и вольнодумцем, какие только существовали когда-нибудь в минувшие столетия», и требовал сожжения его на костре. Такие меры перестали уже практиковаться в XVII веке с прежнею бесцеремонностью, но в 1666 году поэт Клод ле Пти был повешен на торговой площади Парижа за свое безбожное стихотворение, и враги Мольера могли рассчитывать добиться для него чего-нибудь подобного. Милость и расположение короля защитили его по-прежнему.

Появление «Тартюфа» совпало с самым разгаром распри между янсенистами и иезуитами. И те, и другие впадали в крайности и не щадили друг друга, но «умственное» превосходство было на стороне янсенистов. В их рядах находился Блез Паскаль; со злою иронией, могучим красноречием и неотразимою логикой в своих «Письмах из провинции» он наносил жестокие удары последователям Лойолы. Какое положение занял Мольер в этом религиозном споре, кого изобразил он в своем «Тартюфе»? Одни склонны думать, что он принимал сторону иезуитов и в лице своего героя вывел янсениста; другие утверждают обратное. Вернее всего, что и первые и вторые ошибаются. Человек XVII столетия, Мольер по своему умственному складу приближался к энциклопедистам XVIII-гo. Ученик Гассенди, он не мог замкнуться в какой-нибудь одной религиозной доктрине, но в то же время его рука не поднялась бы на искренних сторонников известной идеи. Он метил в другую сторону, в толпу приспешников, окружавших и иезуитов, и янсенистов и под покровом религии скрывавших свои грязные побуждения. Здесь, на этой бирже сделок с небом, Мольер мог найти не одного лицемера. Можно смело утверждать, что, изображая этот тип, он не имел в виду никакой отдельной личности, а разумел многих. Буало недаром называл его «созерцателем».

Самая попытка Мольера нарисовать образ порочного ханжи не была единственной ни во французской, ни в иной литературе.

Целые поколения писателей трудились до него над разработкою типа лицемера, но от их произведений веет то односторонностью, то аллегорией; гений Мольера закончил эту работу и создал одно из величайших произведений всемирной литературы.

Не имея возможности поставить на сцене своего «Тартюфа», Мольер решил нанести своим противникам удар с другой стороны и написал «Дон-Жуана». Враги обвиняли его в безбожии, – он бросил им в лицо яркого представителя их среды, человека без всяких правил нравственности, попирающего земные и небесные законы. Никто не отыскивал на этот раз, с кого написал Мольер своего героя: оригиналов было слишком много.

В андалузских хрониках сохранилась повесть о Дон-Жуане Тенорио. Он похитил дочь командора Уллоа и убил ее отца, но так как преступник был молодой представитель одной из знатных севильских фамилий, то убийство осталось безнаказанным. В роли мстителей за командора выступили тогда францисканские монахи, они завлекли убийцу Уллоа в свой монастырь и умертвили его. Во избежание мщения могущественных родственников Тенорио они сочинили затем басню о том, что Дон-Жуан оскорбил надгробную статую командора, и та вдруг ожила и увлекла его в ад… Такова легенда о Дон-Жуане. Первая литературная обработка ее принадлежит Габриелю Телецу, профессору теологии и севильскому проповеднику. В начале XVII века под псевдонимом Тирсо де Молина он написал героическую комедию «Севильский соблазнитель и каменный гость», вещь довольно грубую и полную благочестивых ужасов. Из Испании пьеса перешла в Италию и, получив под пером Онофрио Джилиберти оттенок арлекинады, достигла Франции. В Париже эту пьесу играла итальянская труппа под одной крышей с труппою Мольера на сцене Пале-Рояля. Пьеса имела успех, и актеры Мольера убеждали его поэтому воспользоваться легендою о Дон-Жуане. Но если Мольер и приступил тогда к обработке этой темы, то во всяком случае он сделал в то время только первые наброски своего «Дон-Жуана», который был окончательно написан гораздо позже, под живейшим впечатлением запрещения «Тартюфа». Представляя собой один из шедевров Мольера, он носит поэтому отпечаток торопливой работы, а страстные тирады против лицемерия еще более подчеркивают его связь с «Тартюфом». Автор спешил нанести своим противникам новый удар среди их несмолкших еще благочестивых речей о бесчестии предшествовавшего произведения. Тем не менее, подобно «Тартюфу», «Дон-Жуан» – одно из лучших творений Мольера. Две фигуры особенно ярки в этой комедии – фигура Сганареля и его господина. С многочисленными оговорками, что он говорит не о Дон-Жуане, Сганарель произносит жестокий, но справедливый суд над этим представителем французской аристократии, осторожно скрытым автором под испанскою фамилией. «Мой господин, – говорит Сганарель, этот прозревший наконец Маскариль, – мой господин – величайший злодей, какого когда-либо носила земля, бешеная собака, дьявол, турок, еретик, не верящий ни в небо, ни в святых, ни в Бога, ни в оборотня…» В речах Сганареля Поль Линдау справедливо видит первую ласточку Французской революции…