Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография Страница 21

Между тем Рене не только думала, что надо бороться за свои права, но и считала, что Жан и его приятели не спешат с этим: много говорят и мало делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось нетерпение, требующее поступков и не удовлетворяющееся словесами. Это и привело ее к событию, которое повлияло на все последующие в ее жизни. Поначалу оно представлялось незначительным, но так устроен белый свет, что наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные, наши действия. Всему причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому не принесшая в жизни счастья, и рано пробудившаяся любовь к ученому остроумию, к тому, что сами французы называют «bon mot», «бонмо», а мы их за это — «бонмотистами». Но главное было, конечно, что она перешла от слов к делу, — это была ступенька, поднявшая ее на новый пролет опасной и шаткой лестницы.

Они возвращались как-то с отчимом домой после очередного заседания ячейки. Жан не успел в этот раз залить бушевавший в нем пожар любимым красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое…

— Гляди! — возмутился он, увидев плакат на стене дома. — Опять приклеили! По ночам, что ль, стараются? Или пока мы в кафе сидим, прохлаждаемся? Хоть патрули на улицу выставляй. Увидел бы — руки оторвал, с их пасквилями вместе! — и, подойдя к стене, начал отдирать от нее плотно приклеенную афишу.

Она изображала переползающего через границу коммуниста со звездочкой на ушанке и с ножом в зубах. Сверху были слова «Французская акция» — это была близкая к фашистам правая организация, угрожавшая таким образом перебежчикам из красного зарубежья. В Стене правых было немного, они не осмеливались выходить на улицы, но в Париже в некоторых кварталах подобными рисунками были заклеены целые улицы.

— «Французская акция» — реакция, — загадочно произнесла Рене, глядя, как отчим рвет на куски содранную им со стены бумагу.

— Что ты сказала? — вернувшись, спросил он, взбешенный и взбудораженный. — Видишь, как они это представляют?! Шпионы через границу с ножами в зубах переползают! Провокаторы! Натравливают на нас полицию! Хотя те сами хороши! Заодно с ними! Одна шайка-лейка!

— Акция-реакция, — повторила Рене и объяснила: — Две буквы, а все меняют. Если приписать сбоку. Французская реакция получается.

— Это точно! — невпопад согласился отчим. — Акционеры — они реакционеры и есть, одна лавочка!

Но Рене уперлась. В воображении своем она уже превращала коммуниста с ножом в его партийного антипода — с помощью всего лишь двух букв алфавита. Да еще отчим как назло сказал:

— Слушай, тут от меня требуют, чтоб я подростковую секцию при ячейке организовал! — Гнев словно взболтнул его память, и он глянул на нее просительно. — Составь список — я отправлю. Себя секретарем сделай — для блезиру. От них иначе не отделаешься.

— Нехорошо обманывать. — Рене не хотелось начинать работу в партии с обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.

— Да я понимаю! — с досадой сказал он. — Какие тут детские секции, когда взрослых раз-два и обчелся! Я Максу так и сказал — это тот, кто нас в департаменте ведет, а он: я сам в таком же положении, такой же ерундой занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации, а тем из Центрального комитета, а кто за ними, одному Анри известно — или кто у них там сейчас за главного. Меняются же все время. Понадобилось кому-то детей в наши дела впутывать: надо и их в революцию вовлекать. Здравый смысл терять начинаем. А что ты хочешь? Наверху те же бездари и чиновники… Есть у тебя кого в список включить?

— Бернара если только.

— Ну если только Бернара, плохо наше дело! — засмеялся он. — Революция, Рене, в опасности…

Пока они шли домой, она окончательно надумала сколотить группу единомышленников и отметить ее рождение шуткой с плакатом: с самого начала задавая тон своей последующей партийной деятельности — тон иронической вольтерьянской насмешки над власть имущими и блестящего филологического изыска…

Идея была хороша, но как всякая другая революционная затея едва не споткнулась о малое — об отсутствие средств и, главное, исполнителей.

Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше ее: ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Это был задумчивый, угловатый подросток, ни с кем не водивший дружбы и словно застывший в ожидании. Он приходил на собрания ячейки, отсиживал здесь часы: словно отбывал повинность, помалкивал, а, если к нему обращались, поспешно кивал и немедленно соглашался, но так, что никто не знал, о чем он при этом думает. Вообще было неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном из немногих богатых домов Стена. Как-то они возвращались с Рене домой, и из его путаных и невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.

Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась. Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать за входящими в дом, не покидая плиты и готовки пищи. Мать была на своем посту, Бернар — в смежной комнатке: он вышел оттуда неслышно и лишь спустя некоторое время, хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала, для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.

— Никуда он не пойдет! — отрубила она, хотя Бернар к этому времени стоял рядом и мог бы сам собой распорядиться. — Что ты предлагаешь? Плакаты срывать? — и закрыла дверь в подъезд, чтоб, не приведи Господь, никто не услышал.

— Не срывать, а переделать. Там приписать кое-что надо. Можно и не снимать, на месте оставить. — Рене была в шутливом настроении и хотела, чтоб другие отнеслись к делу так же.

— За это, милая, оштрафовать могут! — осадила ее консьержка. — И в участок свести. А у меня денег на адвоката нет — вызволять его оттуда… И тебе это ни к чему. Ты, говорят, в лицей попала? — Она глянула на Рене с нескрываемой завистью. — Помогли, наверно?.. И тебя там по головке не погладят, если узнают. Тебе-то это зачем? — сказала она еще раз. — Ты, считай, уже устроена. Это мой балбес, — оборотилась она к неловко молчащему сыну, — никак не определится. Учиться дальше не может: мудрено слишком, а работы подходящей нет. Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не отправлю…