Николай Мельниченко - Ещё вчера… Страница 21

Утром телега показалась несколько тяжеловатой на ходу и излишне устойчивой на поворотах. Конструктор успокаивал себя тем, что так же она будет двигаться нагруженная кучей снопов карагая, поскольку эта тяжесть просто давит на землю через колеса и не мешает горизонтально передвигать телегу.

Изрядно вспотевший автор доставил чудо техники на полигон и начал заготовку груза. Нарубив карагая в четыре раза больше обычного, Главный конструктор телеги решил на первых порах этим ограничиться. Увязав груз, он взялся за тягловое водило. Телега стояла как вкопанная, узкие колеса на треть погрузились в грунт. Ценой суперусилий удалось немного сдвинуть повозку с места. Творец рассвирепел и начал тянуть свое детище, двигаясь задним ходом и упираясь обоими пятками сразу. Таким способом удалось преодолеть сотню метров степи, но стало понятно, что до далекого финиша так не дойдешь. С большими сожалениями была снята половина груза. Телега пошла немного легче. Пройдено еще полкилометра. Оставалось еще километра два, на которых были подъемы, но были и спуски. Однако после внимательного осмотра своего чуда, конструктор полностью разгрузил телегу, и уныло потащил ее, пустую, домой. Шпоночные канавки на колесах почти полностью перегрызли деревянную ось. Надо было спасать так тяжело добытые колеса…

Исторически-ностальгическое отступление. В дальнейшей жизни мне пришлось проектировать, изготовлять, использовать большую уйму средств для перемещения грузов, всегда при недостатке нужных материалов или времени, часто – того и другого одновременно. Иногда были неудачи, обычно создавались одноразовые рядовые "приспособы", позволяющие решить некую задачу. Очень редко получалось недурно, как, например, дачная тачка с колесом от истребителя, за которой начальство ставало в очередь. Но весь этот тернистый конструкторско-тележечный путь мне всегда ярко освещал черный свет Первой Телеги!

Вскоре была сделана новая, уже двухколесная тележка, рассчитанная только на два снопа карагая, но – снабженная ящиком для кизяка. Деревянные оси в ней были оббиты жестью, а шпоночный паз колеса был заполнен вставкой из твердого дерева. С этими конструктивными изменениями транспортное средство стало вполне пригодным, правда, – без желанной грузоподъемности. В степь обычно мы выходили втроем: Разбой, Тамила и я. Тамила обожала спуски с горки на рокочущем чуде техники. Были попытки приспособить Разбоя как тягловую силу, но Благородный Истребитель Змей немедленно освобождался от каких либо пут, ограничивающих его личную свободу. Пока я рубил карагай, Тамила собирала в окрестности сухие коровьи лепешки, прекрасное топливо. Обычно на жарком солнце это топливо дозревало к использованию уже через несколько часов после "изготовления".

Кстати, о топливе. Несмотря на раскаленное лето, оно нам было нужно не только для грядущей зимы, а каждый день лета для приготовления пищи. Летом в избе не топили: берегли естественную, очень ценную, прохладу саманного дома. Летняя печь (по туземному "кабыця") высверливалась в стенке сухой ямы, образовавшейся при изготовлении самана. Над горизонтальным каналом вырезались одно-два отверстия для чугунков. Короткая труба в конце топки была желательна, но не обязательна. Обычно ужин готовился вечером, когда спадает жара. Темнеет на юге быстро, на черном небе проявляются мириады звезд. Неяркий огонь печки освещает лица усталых людей, которые уже никуда не спешат. Они говорят о том, какая раньше была счастливая жизнь, которую не ценили, тревожатся о близких, которые где-то далеко воюют, о том, что немец опять прет… Мягкий, такой домашний, запах горящего кизяка растекается вокруг… Ну, не было там поэтов, каковые сидели на подмосковных вечерах. И не у кого уже просить: "Так, пожалуйста, будь добра (!?), не забудь и ты…"..

.

Об отце не было никаких известий. Я чувствовал, что надо бы попросить помощи у некоторых Верховных сил, ведающих всем сущим. Это мог быть только Бог. Но в то время я очень твердо знал, что Бога нет, и не может быть. И я обратился к Солнцу. Не жмурясь и не закрывая глаз, я смотрел прямо на слепящий диск и попросил: "Сделай так, чтобы папа был жив, и мы получили от него письмо!". Вскоре мы получили телеграмму от дяди Антона с адресом отца, а еще через какое то время – письмо от папы!

В отцовских письмах той поры я не смог найти это первое письмо, которое наполнило нашу жизнь радостной надеждой. Отец не остался в тылу врага, как это сначала планировалось. С боями прорвавшись из окружения, он с товарищами пешком прошел до Днепропетровска, где была сформирована часть – кавалерийская дивизия, которую направили в Иран. Писать об этом было нельзя: все письма тщательно проверялись военной цензурой, но потихоньку мы это место определили. В письмах отца была радость, что мы живы, боль разлуки, забота о нас. Отец ценой невероятных усилий смог сберечь многие наши семейные фото, документы и теперь понемногу пересылал их нам. В описаниях своей жизни проскальзывали нотки горечи: в свои 40 с небольшим лет он, рядовой, чувствовал себя стариком среди скороспелых молодых, но малообразованных, командиров. Конечно, это я понял гораздо позже, перечитывая письма отца. Так же спустя годы стали понятными довольно высокопарная декларативность ненависти к немецким захватчикам, занимавшая изрядное место в письмах отца. В 1942-1943 годах мной она принималась за чистую монету, позже я стал думать, что это следствие недостаточного образования отца. И только потом осознал, для кого это писалось. Как было напугано его, да и мое, поколение в обществе, где все высокопарно врали, скрывая простые человеческие чувства! Ценой ошибки ведь были не только твои жизнь и смерть, но и жизнь и будущее дорогих тебе людей – детей, жены, близких родственников… Поняв, – простил…

Отец в письмах иногда присылал чистые листы бумаги, на которых я как бывший, хотя и несостоявшийся, писатель республиканского масштаба, живописал наш "Дранг нах Остен" и теперешнюю жизнь. Вполне возможно, что эти опусы хранятся еще где-нибудь в архивах компетентных органов… Хорошо, что писал я их на листах чистой бумаги, а не между строк книги о рентгенографии животных, как школьные сочинения. То-то было бы хлопот с расшифровкой…

Между тем наша жизнь в Ириновке, в значительной степени состоящая из поисков пищи, продолжалась. Манили горы, в которых по рассказам туземцев, было все. Нас с Володей Ермаковичем, моим приятелем из Белоруссии, впервые повел в горы Коля Куролесов. Километров восемь до предгорий мы пробирались по тропинкам вдоль горной речки, которая была еще весьма полноводной и грозно ревела на водопадах и перекатах. Узкая каменистая тропа петляла по крутым берегам, иногда ныряя в густые заросли, иногда упираясь в невысохшие протоки речки, которые надо было преодолевать вброд. Наконец мы вошли, точнее – поднялись, в ущелье, зажатое с обеих сторон высоченными скалами. Река шумела теперь где-то внизу. На одной из скал мы увидели огромное орлиное гнездо, в котором прилетевший родитель кормил чем-то птенцов размером с хорошую курицу. В горах расстояния обманчивы, что мы вскоре осознали своими ногами. До скалистых вершин казалось рукой подать, вот только пройти этот покрытый густыми зарослями небольшой холмик. С трудом продираясь сквозь заросли, поднимаешься на вершину оказавшегося почему то очень большим холма, и видишь впереди еще несколько холмов побольше. А скалистые вершины все так же близки, – ну прямо рукой подать! После нескольких таких подъемов с неизменным результатом, начинаешь понимать недосягаемость вершин и заниматься делом, ради которого ты пришел в горы. А в тот раз мы пришли ради земляники. Вскоре мы обнаружили безлесный южный склон одного холма и, рассмотрев его, упали в буквальном и переносном смыслах. Весь склон был красным от ягод земляники! Воздух до отказа был напоен несказанно прекрасным ароматом нагретых солнцем ягод. Можно было набрать сколько угодно ягод, передвигаясь только на нижней части туловища! Мы и начали это делать, половину сбора отправляя в рот. Когда стало понятно, что ягодами заполнены все наши емкости, в том числе – животы, мы с сожалением оторвались от этого райского места и двинулись в обратный путь. Больше никогда и нигде я не встречал такого обилия такой напоенной солнцем земляники.