От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем Страница 22

было выставлено во главе списка претендентов на должность, один влиятельный историк-антисемит убедил жену великого герцога Баденского (слывшего либералом), что элитарная кафедра Гейдельбергского университета не может быть осквернена этим субъектом, евреем из евреев. Бубер, который был учеником и преданным почитателем Зиммеля, не раз давал ему понять, что весьма заинтересован в том, чтобы люди одного с ним, Бубером, типа отнюдь не исчезали из поля зрения, однако эти речи у того отклика не находили. Тем не менее Зиммель, как и все остальные, прекрасно понимал, что все продуктивные умы, мыслившие сходным с ним образом, почти исключительно были евреями. Гораздо позже Бубер рассказывал мне, что за двадцать лет его общения с Зиммелем он лишь один-единственный раз, к немалому своему удивлению, услышал прозвучавшее из его уст слово «мы» применительно к еврейской общности. Это случилось, когда Зиммель, прочитав первую книгу Бубера о хасидах, «Рассказы рабби Нахмана», глубоко задумался и медленно произнёс: «Да, что ни говори, а куда как странный мы народ». Мне, однако, довелось слушать выдающегося философа, который был к тому же великим человеком и великим евреем. Это были, правда, не лекции о религиозной философии, которые он, в возрасте уже за семьдесят, читал в Высшей школе иудаики на Артиллериештрассе в Берлине, а один из его докладов по тематике, связанной с его работой «Религия разума по источникам иудаизма», как раз тогда создаваемой. Это происходило в рамках «Чтений по понедельникам», проходивших в этой Школе и привлекавших очень большую аудиторию. Герман Коген, о котором я веду речь, глава Марбургской школы неокантианства, был человеком, вызывающим благоговение, независимо от того, согласен ты с его взглядами или нет. Необычайно маленького роста, однако с головой, выходящей за пределы всяких пропорций, он, по общепринятым меркам, был просто уродлив. На его примере я впервые постиг, какую красоту может нести в себе уродливая голова. В преклонных летах речь его звучала пламенным фальцетом. Обычно над кафедрой возвышался лишь его лоб, но стоило ему завести речь о добре и зле – когда с его языка срывались такие слова, как «профетизм» или особенно ненавидимый им «пантеизм», – как вдруг его огромная голова целиком высовывалась наружу и держалась так в продолжение всей фразы. Зрелище незабываемое!

Когену принадлежит одна из глубочайших мыслей о сионизме, высказанных когда-либо противниками этого движения. Он не разделял слишком толерантного отношения Розенцвейга к сионизму. В 1914 году Розенцвейг спросил его, что, собственно, тот имеет против сионизма. Коген ответил ему шёпотом, а точнее (по описанию Розенцвейга), голосом, сдавленным до громоподобного шёпота, словно сообщал какую-то тайну: «Эти ребята хотят себе счастья!»

Герман Коген. Литография Карла Дёрбекера

Я знал многих учеников Когена. В старости он воспринимался всеми, включая его врагов, как воистину библейская фигура. Он был первым из современных философов, чей трёхтомный систематический труд я предпринял основательно проработать, – задача, с которой я боролся долго, но не всегда успешно – в частности потому, что, будучи математиком, считал себя обязанным полностью опровергнуть все математические главы его книг.

Коген вёл у себя дома частный семинар по «Путеводителю растерянных» Маймонида. Последним его учеником зимой 1917/18 года (в конце её Коген умер) был Гарри (Аарон) Хеллер, который много рассказывал о дискуссиях, случавшихся между стариком и его учениками, среди которых было немало одарённых восточноевропейских евреев. Хеллер, чьи родители происходили из Галиции, начинал тогда изучение медицины, а под конец сделался одним из выдающихся кардиологов нашей страны. Долгие годы Хеллер состоял активным членом “Jung-Juda” и, в силу своих превосходных качеств, был в период с 1917 по 1924 год центральной фигурой нашего круга.

Если было у меня внутреннее противоречие, которое приходилось как-то улаживать, то это конфликт между математической душой и еврейской душой, жившими во мне. Однако в те годы, особенно начиная с 1916, моя жизнь уже приняла вполне определённое направление: я положил связать своё будущее – в той мере, в какой можно было говорить о будущем в условиях бушующей войны, – со строительством новой еврейской жизни на земле Израиля. Для меня Сион был символом, связавшим воедино, притом скорее в религиозном, чем в географическом смысле, наше происхождение и нашу утопическую цель. Следующие годы я воспринимал как годы учения, приготовления к жизни в Эрец-Исраэль, и после того, как ненадёжность еврейского существования в Германии стала приобретать отчётливые формы, я не хотел пускать корни в этой стране. Первый же год войны и разочарование в так называемой военной литературе – всё это вместе привело к тому, что моё чувство отчуждённости от окружающего мира только углубилось. Таким, в общих чертах, я был, когда в июле 1915 года на исходе первого семестра познакомился c Вальтером Беньямином. Наши отношения с ним я не буду здесь описывать, о них подробно рассказано в другой моей книге[58]. Хочу лишь сказать несколько слов о том значении, которое имела для меня эта важнейшая в моей жизни дружба, которая росла и крепла следующие пять лет. Безусловно, именно моя страстная привязанность к еврейской теме сыграла решающую роль в развитии этой дружбы. Беньямин никогда не ставил под сомнение эту мою увлечённость, что может показаться парадоксальным, если знать о его почти полной неосведомлённости в еврейской проблематике. Ему и в голову не приходило разубеждать меня, напротив, в моей привязанности он находил нечто весьма интересное и даже старался по мере сил укрепить меня в ней, поскольку я был единственным, к кому он мог обратиться с любым вопросом по этой теме.

Когда мы познакомились, он, при всей своей метафизической открытости и готовности развиваться практически в любом направлении, всё же не упускал из виду одну звезду, на которую всегда указывала стрелка его внутреннего компаса, и вскоре я эту звезду обнаружил. Это был поздний Гёльдерлин, к творчеству которого я впервые приобщился благодаря ему. Нас с Беньямином связывали философские и литературные интересы, и когда я, уже при первой нашей встрече, начал распространяться на тему иудейства, он в своей совершенно оригинальной манере задал несколько вопросов, абсолютно неожиданных по форме и самой своей постановке, чем страшно меня возбудил и вызвал во мне концентрацию мысли, гораздо более интенсивную, чем при общении в кружке моих молодых друзей сионистов. Ближайшими моими друзьями из “Jung-Juda” были Гарри Хайман (погибший за три месяца до конца войны), Вальтер Чапски, Гарри Хеллер, Шломо Кролик, Эрих Брауэр и Кехат Тюркишер (на ашкеназский манер его имя произносилось как Кохос). Всех нас объединяло полное единодушие. При всём