Ирма Кудрова - Путь комет. После России Страница 22

Так сказано в одном из писем этой зимы.

И Родзевич вовсе не предан этими признаниями!

Она только честна. Она просто, как сыскная собака, ни на минуту не теряет в себе самой знакомого следа. В ее груди свободно умещается и то и другое — и еще остается простор: для усмешки над собой. И для размышлений — что чего стоит на земле, где явь и где сон. И разделимы ли они. «Если сон снится всю жизнь — какое нам дело (да и как узнать?), что это — сон? ведь примета сна — преходящесть…» Это запись в дневнике.

Отослано очередное письмо Пастернаку — и вдруг известие: Родзевич болен, у него плохо с сердцем.

Все правильные ее мысли о «тщетности» недавней любви тут же исчезают!

В записной книжке — следы пересланного Константину Болеславовичу письма: «Мой родной, решение не видеться не распространялось на болезнь! Позовите меня и не бойтесь моей безмерности — буду такой, как Вы захотите. Живу снами о Вас и стихами к Вам, другой жизни нет…» Прекрасно зная о нищете своего недавнего возлюбленного, она в эти дни передает ему немного денег, — по-видимому, с верной Александрой Захаровной Туржанской (единственной приятельницей, посвященной в перипетии любви к Родзевичу).

Заходит Муна Булгакова и просит прочесть ей что-нибудь новое из стихов или прозы.

Цветаевская запись об этом кажется подражанием Хемингуэю.

Уже собираясь уходить, Булгакова вдруг с великолепной небрежностью сообщает:

«— Я забыла сказать: Родзевич просил передать вам привет.

— Надо вытереть окно, — сказала я, — ничего не видно.

И достав носовой платок, долго-долго протираю все четыре стеклянных квадрата…»

Девятого июня 1924 года в Иловищах под Прагой закончена «Поэма Конца».

Три недели спустя начат цикл «Двое». В него войдет знаменитое

В мире, где всякСгорблен и взмылен,Знаю — одинМне равносилен.

В мире, где стольМногого хощем,Знаю — одинМне равномощен.

В мире, где всё —Плесень и плющ,Знаю: одинТы — равносущ

Мне.

Посвящение не поставлено. Но адресат ни у кого не вызовет сомнений: это, конечно, Борис Пастернак.

Константин Болеславович Родзевич долгое время неохотно откликался на вопросы о Цветаевой. Он соглашался дать сведения о собственной биографии, когда на этом настаивали, но считал, что к «Поэме Горы» и «Поэме Конца» «не надо никаких побочных комментариев — ни бытовых, ни географических, ни календарных. Пусть стихи и поэмы Марины Цветаевой говорят сами за себя. Пусть их непреложное свидетельство остается выше всех житейских мелочей и всяких подсобных истолкований!» (письмо ко мне от 15 января 1979 года). Правда, он сожалел, что между нами тогда был невозможен не письменный, а «живой» разговор: говорится на такие темы иначе и лучше, чем пишется. Но вот летом 1982 года с Родзевичем встретилась уехавшая из СССР Виктория Швейцер. Несколько позже — парижанка Вероника Лосская. Им удалось немного разговорить Константина Болеславовича.

Он по-прежнему был скуп на подробности, зато настойчиво подчеркивал в облике Марины Цветаевой того времени неожиданные черты: ее светлый, счастливый, жизнерадостный характер, способность радоваться и глубоко переживать чувство полноты бытия. «В ней была жажда жизни, стихийная любовь к природе, она вся была стихийная. Она была полна любви к жизни», — так записала со слов Родзевича Лосская. И еще: «Увлечение — обоюдное — началось между нами сразу, coup de foudre[2]». В записи Швейцер: «Это было стихийно… Мы сошлись характерами — отдавать себя полностью. В наших отношениях было много искренности, мы были счастливы…» Снова Лосская: «Это было огромное увлечение… Другой такой любви у меня потом уже никогда не было…»

Еще один живой разговор состоялся в семидесятые годы; его привела в письме ко мне Вера Трейл, хорошо знавшая всех участников драмы.

На вопрос, почему Родзевич, называющий теперь Цветаеву своей grand amour,[3] предпочел ей в то время Булгакову, последовал ответ:

«— Это совсем не связано. Я простился с Мариной в Праге, а женился два года спустя, в Париже.

— Но почему расстался? Ведь Марина тебя любила…

— Любила?.. Я не знаю. Она меня выдумала. Ты знаешь, какой она была выдумщицей. Быть таким героем, каким она меня придумала, я не мог. Кроме того, главное, — Сережа был мой друг, я его предал, и потом мне стало стыдно…»

Свадьба Родзевича и Булгаковой состоялась летом 1926 года в Париже. Версию о том, что Цветаева подарила невесте белое подвенечное платье, решительно опровергла сама Мария Сергеевна (письмо ко мне от 18 декабря 1976 года).

Марина сделала ей другой свадебный подарок — гораздо более цветаевский. Это произошло, видимо, месяца за полтора до свадьбы, в апреле 1926 года.

В этот весенний день они поехали вместе с Муной делать покупки в магазинах. Покончив с покупками, присели за столик кафе на одной из парижских улиц. Здесь-то и вручила Цветаева невесте Родзевича свой подарок.

Его трудно назвать добрым. Он должен был нанести рану. И он свидетельствовал, в свою очередь, о незажившей ране.

Цветаева подарила Булгаковой маленькую переписанную от руки книжечку.

То была «Поэма Горы». Поэма, написанная на самом пике любви к Родзевичу, и, может быть, самая прекрасная поэма о любви, созданная в XX веке…

В Праге Эфроны прожили до июня 1924 года. А затем снова переехали в деревню, вместе с семьей Ольги Елисеевны Черновой-Колбасиной (жившей в том же доме на Шведской улице). Способствовало такому решению то, что Алю решено было из гимназии забрать — толку от занятий было мало, между тем у нее обнаружились затемнения в легких. Напуганные родители еще тогда решили, что дочь должна жить в семье — заниматься можно и дома.

Недолгое время летом они жили в Иловищах, затем в Дольних Мокропсах, а осенью 1924-го в последний раз сменили чешский адрес: перебрались во Вшеноры, где обитали многие русские семьи.

Девять месяцев, прожитых Цветаевой в Праге, заметно укрепили ее связи с литературными кругами русской эмиграции. В книге «Курсив мой» Нина Берберова вспоминает, что уже ко времени их приезда в столицу Чехословакии имя Цветаевой стояло «в зените славы». В самом деле, в 1923 году вышли из печати три ее поэтические книги («Ремесло», «Психея», «Царь-Девица»), в каждом номере журнала «Современные записки» читатель находил цветаевские тексты. Ее наперебой приглашают участвовать в альманахах, антологиях и газетах. Критики постоянно упоминают ее имя в своих литературных обзорах, Андрей Белый — в отрывке из воспоминаний («Арбат») в тех же «Современных записках», Константин Бальмонт — в своей книге «Где мой дом?» (она появится на книжных прилавках в феврале 1924 года, а отрывок — с нежным упоминанием о Цветаевой — еще раньше, в газете).