Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище) Страница 22

Мое детство грубо оборвалось в 1941 году. Когда мы вышли из ледника Йонаса, я перестала быть ребенком, но еще не готова была к роли взрослого человека. Мое развитие в гетто остановилось. Я больше не отмечала дней рождения, не переходила из класса в класс, как это бывало в обычной жизни. Физически я не изменялась, оставаясь такой же маленькой и несформировавшейся. Да, в гетто я стала старше на три года, но физиологически и психически продолжала оставаться все той же девочкой, какой была в 1941 году. Я не расставалась с куклой Лесли, постоянно вспоминала детали моего счастливого детства во Франкфурте: рояль, на котором играла мама, ее элегантные платья, отцовскую трубку и его черную сатиновую ермолку, красную шестиконечную звезду на медицинской шапочке Кенди. Возможно, это помогло мне сберечь свою душу от разрушения посреди всеобщей разрухи.

Войне, казалось, не будет конца. Мы не знали, удастся ли евреям снова когда-нибудь жить, как нормальным, свободным людям. Три года в нашей жизни ничего не менялось к лучшему и, мы уже начинали терять надежду.

Последние месяцы в гетто оказались самыми тяжелыми. На работе немцы выжимали из нас последние силы, а еды давали все меньше. Мы, конечно, догадывались, что они проигрывают войну. Прислушиваясь к их разговорам, мы узнали, что союзники высадились в Нормандии, а с востока наступает Красная Армия. С одной стороны, это нас радовало перспективой освобождения, с другой — мы опасались, что немцы, прежде чем оставить гетто, попытаются нас уничтожить. Как тут быть? Дядя Якоб решил оборудовать в подвале настоящий бункер, вмещающий всю семью, чтобы мы смогли отсидеться там до прихода русских. Мы мучительно размышляли, что делать? Если пойти к месту сбора, то нас посадят в вагоны, куда-то увезут, и что там будет с нами — совершенно неизвестно, а если спрятаться, то немцы, в случае обнаружения, обязательно расстреляют: мы же помнили, что стало с нашим отцом и теми детьми. Но дядя Якоб и мамины родители решили остаться в бункере. «Мы слишком старые», — сказал дедушка. Он был прав: куда бы немцы нас ни привезли, они прежде всего устроят селекцию, а у стариков пройти ее шансов очень мало. Можно сказать: выбора у них не было. А я была еще очень молода и мама тоже не старая, у нас были шансы получить направление на работу — мы могли выжить. И дядя Якоб тоже, но он решил не оставлять стариков и надеялся, что их не найдут.

Мы попрощались с ними и пошли на плац. Через громкоговорители немцы объявили, что нам запрещается брать с собой какое-либо имущество, и я оставила свою Лесли, засунула под кровать в расчете на то, что после войны приеду и найду ее. Немцы построили нас и погнали вниз на вокзал, прямо на перрон. Я не помню, чтобы мне было страшно, мало того, я даже радовалась, что наконец покидаю гетто, потому что страшней его я ничего и вообразить не могла. Кроме того, после смерти отца я стала нечувствительной к потере близких: не было у меня отца, теперь нет бабушки, дедушки, дяди Якоба — это уже не имеет значения. Зато у меня есть мама. Я шла, прижавшись к ней, а Манфред и его жена Дита тоже двигались с нами в этой толпе.

На платформе немцы отделили мужчин от женщин и быстро загнали всех в вагоны, мы даже не успели попрощаться с Манфредом, его жена тоже потерялась в толпе. Это был еще один пример бессмысленной жестокости нацистов: зачем им понадобилось разлучать мужчин и женщин?

Немцы распихали нас по грязным вагонам для перевозки скота, в них не было ни воды, ни туалетов, ни вентиляции. Мы простояли на месте под палящим солнцем весь день и только к вечеру пришел локомотив, и мы тронулись в путь. Через щель я увидела, что гетто охвачено огнем, но домик дедушки и бабушки оставался невредимым. Я надеялась, что им повезло.

Глава четвертая

ОТ ТРУДОВОГО ЛАГЕРЯ ДО КРЕМАТОРИЯ

Из Ковно нас привезли в концентрационный лагерь Штуттгоф. Здесь нас чуть не разлучили с матерью, но я умудрилась проникнуть к осужденным на смерть, поменяться с матерью одеждой и снова пройти селекцию, после чего мы оказались вместе среди тех, кто признан пригодным к труду, избежав удушения «циклоном Б» и кремирования в печке. Теперь у ворот лагеря мы ждали отправки в Польшу, в трудовые лагеря. Мы еще не знали, что многие, с кем мы стоим, там погибнут от холода и голода, от непосильного труда, а нам с матерью придется вернуться в Штуттгоф. А пока мы стояли и пытались прийти в себя после последнего приключения. Кругом были незнакомые лица, мы этих женщин никогда не видели, никто ни с кем не разговаривал. Слышалось только шарканье ног, всхлипывания, стоны, окрики охраны да время от времени рычали собаки. Позади продолжалась селекция.

Мы обе качались от слабости. За всю дорогу от Ковно нам не удалось ни поесть, ни поспать. Еды нам не давали, а пол в вагоне был покрыт экскрементами, так что мы прибыли в Штуттгоф совершенно надломленными и обессиленными. Я очень боялась, что мама потеряет сознание. На лицах охраны читалось полное к нам равнодушие, которое в любой момент могло смениться злобной жестокостью. Мы уже видели утром, как капо затоптала какую-то женщину в бараке, где мы получали одежду. Немка в форме прогуливалась между нами, присматривая за тем, как мы переодеваемся, чтобы никто не мог что-нибудь утаить из привезенного с собой. Одна из женщин обратилась к ней с каким-то вопросом — я не расслышала, что она сказала, но, думаю, что-то совершенно безобидное. В ответ немка тут же развернулась и ударила ее со всей силы. Женщина упала и закричала, она пыталась закрыться слабыми руками, но капо прыгнула на нее и стала топтать сапогами. Некоторое время бедная жертва корчилась от боли, но скоро забилась в агонии и затихла. Ударом ноги капо перевернула труп и с удовлетворением посмотрела на несчастную, потом жестом подозвала двоих заключенных женщин. «Уберите эту падаль», — приказала она, и те, полумертвые от страха, даже не спросив «куда?», схватили мертвое тело за руки и за ноги и потащили в сторону. Через несколько минут кровавое пятно на земле уже затоптали тысячи ног, не оставив никакого следа, и только в душах тех, кто был свидетелем этого преступления, остался смертельный страх. «Мама, — прошептала я, — нам нужно думать о жизни!». Она в ответ только посмотрела на меня, и мне не поправился ее взгляд. «Мама, — продолжала я, — нас только двое осталось, мы должны выжить!»

Сколько мы простояли перед воротами, я не знаю, но в конце концов немцы погнали нас обратно на станцию и затолкали в те же вагоны для скота. Они были такими же загаженными; немцы снизошли только до того, что вытащили из них трупы.

После того как охрана задвинула дверь, все погрузились в размышления о том, куда нас везут на этот раз? Едва поезд тронулся, как все принялись обсуждать, в каком направлении мы движемся, как будто от этого что-то могло измениться в нашей судьбе. Страх неизвестности часто сильней страха самой смерти, которая ежеминутно грозила нам в концентрационном лагере.