Аллен Даллес - Тайная капитуляция Страница 22

Отчитавшись мне о встрече с Парильи и Гусманом, Гаверниц уехал на лыжную прогулку. Мы чувствовали, что у нас есть время для короткой передышки и пройдет какое-то время, прежде чем мы вновь услышим об этих людях. Мы составили отчет об этих встречах и поместили его в нашу папку с названием «Миротворцы», которая заметно потолстела за последние месяцы, но все еще казалась довольно бесполезной.

Но мы были не правы. Всего через пять дней после встречи нам позвонил Вайбель и сообщил срочные известия. Парильи вернулся в Швейцарию. И не только это. С ним были два офицера СС: полковник Ойген Дольман и капитан Гвидо Циммер, из Милана. Вайбель без суеты распорядился о допуске их в Швейцарию и нашел для них безопасные квартиры в Лугано. Их присутствие в Швейцарии следовало хранить в секрете. Через несколько дней они должны были вернуться в Италию. Наш отдых закончился.

Мне это дело не казалось достаточно обещающим для того, чтобы отзывать Гаверница из Давоса. Кроме того, мне пришла в голову хорошая идея опробовать на этих эмиссарах нового посредника, такого, который еще не работал в этой специфической операции. Я имел в виду Поля Блюма, хорошо проверенного сотрудника моей бернской группы. В прошлом он с блеском продемонстрировал свое знание людских натур. Он появился бы на сцене без какого-то заранее разработанного сценария и смог бы свежим взглядом оценить Парильи, Гусмана, Дольмана и весь их проект. У Поля были и еще кое-какие дела в районе Лугано. Только что в Кампионе был пойман итальянский агент, и следовало его допросить. Так что в любом случае поездка была бы не напрасной, как бы ни повели себя немцы.

Для встречи Вайбель заказал кабинет на верхнем этаже ресторана в Лугано, «Ристоранте Бьяджи», который обычно использовался для заседаний местного ротари-клуба. Довольно забавный момент, если учесть секретность происходящего. В кабинете был низкий, отделанный деревом потолок и камин, а входные двери были выполнены в готическом стиле. В зале стояла резная мебель, а на стенах были развешаны чеканные картины художников школы Тициана, все тяжелые, мрачные и очень соответствующие целям нашей встречи.

Днем в субботу 3 марта Вайбель собрал участников в sala. Помимо Парильи, Дольмана и Циммера вновь присутствовал профессор Гусман. Самому Вайбелю необходимо было срочно ехать в Цюрих, и он оставил при визитерах швейцарского старшего лейтенанта Фреда Ротплеца. Поль допрашивал итальянца в Кампионе дольше, чем ожидалось, и таким образом это странная группа на несколько часов осталась предоставленной сама себе. Вайбель проинформировал немцев, что с ними встретится эмиссар из Берна. В конце концов, именно за этим они сюда приехали. Но до прибытия моего эмиссара у них не было реальных вопросов для обсуждения. Для любопытных они выглядели как туристы, облюбовавшие этот хорошо известный ресторан. Они ели и пили, обсуждали погоду и пейзаж и прочие нейтральные вопросы – кто как доехал и как хорошо было жить до войны. Затем, когда беседа за столом, уставленным холодными закусками и полупустыми бокалами, начала затухать, инициативу перехватил профессор Гусман, который никогда не упускал возможности поразглагольствовать. Он заговорил о войне и мире и постепенно переключился с роли профессора на роль международного политика и переговорщика. Поскольку никого из моей группы еще не было, я представляю себе его речь только по отчетам, но, зная этого человека и много раз слышав его, я могу вообразить, какую он произнес страстную лекцию об очевидном тотальном поражении Германии, оказавшейся в руках непоколебимого союза западных демократий и Советской России. Немцы, сказал он, просто обманывают сами себя. Если они, подобно Гитлеру, считают, что могут разрушить этот союз, то они ошибаются. У немцев есть лишь один путь: капитуляция… безоговорочная капитуляция. Дольман, к которому была обращена эта тирада, выглядел несколько захваченным врасплох резкими замечаниями Гусмана. Придя в себя, он возразил, что все это очень хорошо, но любая капитуляция немецких генералов без приказа или разрешения Гитлера была бы изменой, и Кессельринг – если Гусман имел его в виду – именно так на это и смотрит. Упоминание об измене подействовало на него, как красная тряпка на быка. Он бросился в атаку. Парильи, рассчитывавший на Гусмана больше как на посредника, чем как на главное действующее лицо, был встревожен этим энергичным наступлением.

Дольман позднее написал, что эту филиппику профессора вполне можно было бы слово в слово опубликовать как утерянную речь Цицерона. Суть выступления Гусмана заключалась в том, что Европа сдалась на милость сумасшедшему диктатору, Гитлеру. Что на карту посталено выживание общества. Для людей, которые тайно собрались за этим столом в Лугано, мысль, что здесь как-то замешано предательство, не достойна даже обсуждения.

Разговор после этого как-то приутих, но Гусман, хотя он и действовал не по нашей указке, разрядил атмосферу. Дольман вполне мог подумать, что Гусман говорил от моего лица и был на это уполномочен. Своей речью он выразил наше послание, хотя, вероятно, мы не решились бы бросить на этот стол перчатку вызова на этой стадии переговоров. Но эффект оказался хорошим.

Уже в пятом часу прибыл Поль Блюм. Едва войдя в помещение, он столкнулся с проблемой, хорошо знакомой всем представителям союзников на последних переговорах с немцами. Следует ли подавать им руку? Поль решил, что следует: если я хочу разговаривать с человеком и желаю узнать его искреннее мнение, то нет причин отказать ему в рукопожатии. Он пожал руки немцам.

Дольман, с его мрачным взглядом, длинными черными волосами, зачесанными назад и слегка спадающими на уши, произвел на Поля впечатление ненадежного партнера, который несомненно знает намного больше, чем говорит. Капитан Циммер, очевидно подчинявшийся Дольману, практически не открывал рот. Это был приятный, аккуратно подстриженный мужчина, ничуть не похожий на типичного офицера СС. Беседа велась на французском, на котором все бегло говорили. В основном разговаривали Поль и Дольман.

Поль отлично сознавал деликатность ситуации. Он понимал, что в глазах немцев выглядит делегатом союзников. Все это вполне могло оказаться ловушкой, попыткой вбить клин между Советами и Западом, заставить армии союзников в Италии потерять бдительность за разговорами о мире как раз в тот момент, когда планировалось крупное весеннее наступление с целью закончить войну. Поль старательно избегал любых упоминаний о военных вопросах. Со своим подходом к переговорам он вкратце набросал, что собирался сказать при открытии встречи. Вот как он начал: «Материальный и моральный ущерб, нанесенный Европе этой войной, столь огромен, что союзникам понадобится помощь всех людей доброй воли в деле восстановления. Каждый, кто помогает приблизить конец войны, доказывает нам свою добрую волю…»