Николай Бажанов - Рахманинов Страница 22

За соседним столом два пассажира вели между собой негромкий разговор.

Старик, в дорогой шубе, с кудрявой седеющей бородой, щурил на собеседника колючие умные глаза из-под косматых бровей.

Его попутчик, намного моложе, мог быть учителем или земским врачом. Сергей словно видел уже когда-то это простое русское лицо со следами южного загара, чистый широкий лоб, синие смеющиеся глаза, слышал ровный глуховатый голос.

Немного погодя к проезжим подошел толстый усатый носильщик в белом переднике, подобострастно наклонясь, прошептал что-то на ухо старику и взял стоявшие рядом чемоданы.

Пассажиры засмеялись. Старик поманил официанта, расплатился и бросил щедрый «на чай». Они встали и не спеша направились вслед за носильщиком.

Тут Сергей впервые взглянул на девушку. Затаив дыхание она глядела вслед уходящим. Глаза у нее были необыкновенно черные. Маленькая шапочка с поднятой вуалеткой, такая же муфта на шнурке. Встретясь глазами с Сергеем, девушка немного смутилась и опустила ресницы.

«Вот она, эта черноглазая путешественница, наверняка знает, кто это был! Но разве у нее спросишь так, вдруг?..»

Сергей вышел на платформу. Сквозной ветер жег лицо. По каменным плитам ползла и струилась поземка.

Кондуктора в долгополых тулупах ходили вдоль вагонов с фонарями. А в вагонах было людно и очень жарко от чугунной печки, раскаленной березовыми дровами.

Осторожно обходя чьи-то пожитки, он направился в конец вагона, подальше от печки и единственного фонаря с криво поставленной толстой свечой, и, к своей радости, нашел свободное местечко в густой тени подле окошка.

И вдруг словно его осенило. Да ведь это же Чехов был… Чехов!.. Сергей даже засмеялся от радости. Чехов. Перед глазами мелькнули газетные строчки о поездке писателя на Сахалин. Объехав чуть ли не полмира, он в начале декабря вернулся в Москву. Чехов…

Кто-то, проходя, задел его холодной шубой. Подняв глаза, он увидел старого кондуктора.

— Вот разве что только тут, барышня… — сказал он, приняв со скамьи напротив железный сундучок.

Поблагодарив кондуктора, она села, не проронив ни слова, и поставила дорожный саквояж на край скамейки.

Еще очень не скоро в голове поезда простуженным голосом закричал паровоз. Вагоны долго скрипели, прежде чем тронуться в долгий путь. Свет газового рожка медленно, играя лучами, прошел за окошком, озарив на минуту лицо девушки и глаза ее, широко раскрытые в темноту.

Попутчица у музыканта оказалась несловоохотливой. И к лучшему! Он недолюбливал докучливые дорожные разговоры. Прислонясь головой к висящему на крюке пальто, Сергей закрыл глаза.

Совсем недавно в пожелтелом номере «Нового времени» он нашел уже давнишний чеховский рассказ «На пути» с эпиграфом из Лермонтова:

Ночевала тучка золотаяНа груди утеса-великана…

В рассказе не было отчетливо выраженного сюжета, но было нечто неизмеримо большее: музыка, глубокий сердечный напев.

Отдельные строчки так врезались в память, что Сергей часто твердил их наизусть.

Прошел час, другой. Огни Москвы давно пропали в потемках. Сквозь мерный, неторопливый «в три счета» стук колес было слышно, как шуршал сухой снег по крыше.

Чарующая, величавая музыка ширилась, росла; и минутами Сергею казалось, что он уже не в вагоне, а бог знает где — в каких-то Рогачах, в проезжей грязноватого трактира, куда загнала ночная непогода бездомного горького неудачника Лихарева и богатую, избалованную жизнью барышню Иловайскую. В ночном разговоре у камелька раскрылась ей красота пропащей, но все еще живой русской души, испытавшей и нищету, и горький суд совести, и подвиг любви, и мученичество, и всепрощение…

Какова была она, эта барышня Иловайская?

Может быть, такая, как эта юная полуночница, что сидит напротив без сна, глядя в потемки своими «непроглядными» глазами.

О чем она думает?

Перебирая в памяти пряжу чеховского рассказа, Сергей видел, что в нем все есть: мелодия, тональность, гармония и даже оркестровка.

Нужно суметь «взять» ее…

В начале двенадцатого приехали в Тверь. Духота сделалась нестерпимой. Сережа оделся и вышел из вагона. На резком морозном ветру закружилась голова.

Высокие окна вокзала бросали полосы света на платформу. Поравнявшись с вагоном первого класса, Сергей услышал знакомый уже горловой сипловатый голос. Пассажир в дорогой шубе поманил проходившего мимо кондуктора.

— Вот что, сдай-ка, братец, эту телеграмму. Потом зайдешь ко мне в вагон. Понял? Спросишь Су Б эрина.

— Слушаю-с! — приложив рукавицу к козырьку, кондуктор почтительно принял заказ и зашагал по платформе.

— Пойдемте, Антон Павлович! — сказал пассажир, взяв под руку спутника.

Смутившись, Сергей быстро прошел мимо.

Неожиданно грубый окрик «Сторонись!» заставил его отшатнуться.

У подножки тюремного вагона шагал взад и вперед повязанный башлыком конвойный солдат. Тяжелая шашка на ходу била его по ногам.

Поодаль старик в ветхой, облезлой шубе задыхающейся скороговоркой просил о чем-то щеголеватого жандармского офицера в сдвинутой на лоб круглой барашковой шапке.

Офицер слушал его, опустив глаза. Потом сунул за обшлаг шинели какую-то бумагу и медленно пошел в сторону вокзала.

— Ваше высокородие!.. — воскликнул старик в отчаянии, семеня вслед за ним по скользкой платформе. Голос его сорвался. Ветер ерошил жидкие волосы.

У Сергея вдруг глухо и тяжело забилось сердце. Он повернулся и без цели пошел против ветра в дальний конец платформы.

В голове поезда мерно пыхтел приземистый паровоз с широкой трубой.

Черный человек со смоляным факелом возился подле больших с алыми спицами колес. Керосиновый фонарь шагов на двадцать освещал расчищенные от снега рельсы. Дальше среди сугробов глядели подслеповатые глаза стрелок. А там, за ними, — непроглядная снежная ночь. Россия…

Шевельнулась еще неясная мысль о том, что у них отныне одна судьба и одна дорога. И если он хочет стать художником, он не сможет, не посмеет дальше жить только своим.

Вьюга заметает тропы, в потемках от страха звонят колокола, в отчаянных снежных полях крутится ветер, вагоны с решетчатыми окнами катятся из ночи в ночь, а Лихаревы бродят без угла и пристанища, и негде им голову приклонить.

Свеча в фонаре оплыла и грозила погаснуть. Только в открытой печурке еще рдел березовый жар. Мужик в рваном тулупе и сдвинутой на лоб шапке неподвижными злыми глазами глядел на огонь. В пустой темноте шла какая-то возня, слышался сиплый плач ребенка и убаюкивающие причитания матери. Порой разгорался огонек самокрутки, освещал чей-то толстый нос и лохматые усы. Здесь и там звучал грубый смех и хриплый, надтреснутый кашель.