Сергей Рафальский - Что было и что не было Страница 22

Лучше всего развернулся в ОСУВУЗе концертно-танцевальный и драматический кружки. Последний, начав с водевилей («Одолжи мне свою жену»), перешел на Островского («Без вины виноватые», «Лес»), Гоголя («Женитьба») и Фонвизина («Недоросль»), умудрился пережить все смены властей и, когда поляки утвердились на Волыни прочно и когда вместе со своей женой, оперной певицей, перешел границу столичный режиссер Улуханов, под его руководством стал опереткой. Но в 1917 году это еще было чисто любительское «самодеятельное» начинание. Иногда вместо спектакля танцам предшествовал концерт. На одном из первых таких вечеров, устроенном, кстати, в пользу раненых, пришлось мне впервые столкнуться с «новыми веяниями»: кассирша пришла ко мне как к одному из распределителей с заявлением, что согласившиеся принять участие в концерте офицеры стоявшего в городе запасного полка, бывшие петроградские артисты, требуют деньги вперед, а иначе отказываются петь.

У меня было сильное искушение объявить с эстрады, что такие-то номера из программы выпадают, потому что их исполнители, г.г. офицеры, после «приказа номер первый», переменив кодекс чести, отказываются бесплатно петь на благотворительном концерте в пользу своих же боевых товарищей. Но другие «ответственные» предпочли, поторговавшись слегка с «республиканскими воинами», не поднимать скандала и заплатить им в счет их будущих ран.

Когда один из «протестантов» проревел, Два гренадера» Шумана, заменив из предосторожности где надо «императора» — «полководцем», публика, преимущественно из «имущих» или «бывших» (в первомайском шествии, конечно, участия не принимавшая), поняла это как намек и устроила исполнителю настоящую овацию. Не меньший успех выпал на долю одного киевского студента, бесподобно имитировавшего начавшего тогда приобретать известность (сопровождавшую его, кстати, до эмигрантской могилы во Франции) эстрадного рассказчика Павла Троицкого. И зал, что называется, гремел рукоплесканиями, когда киевский товарищ подражал митинговому оратору, истошно кричал с эстрады (намекая на участившиеся перемены во Временном Правительстве): «Долой, всех долой! А то, если они будут засиживаться, когда же до меня очередь дойдет?!..».

ОСУВУЗ издал даже свой литературно-художественный журнал «Богема» (вышел, правда, всего один номер — издание закрыли события). Он был на уровне более высоком, чем выставка, и откровенно декадентствовал, что весьма увлекало известную часть молодежи (девушки, кокетничая, декларировали: «Шиповник алый, шиповник белый, Один усталый и онемелый…» и т. д., а мальчики клялись по Бальмонту: «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым…»). Одно из стихотворений «Богемы», о котором я уже упоминал, настолько точно передавало тональность модной поэзии, что казалось пародией (хотя таковой не была):

Нам равно уважительны и бурьяны и лилии,предпочтительней вечности — упоительный миг,мы последние сильные в светлом нашем бессилии,мы аскеты, уставшие от цветочных вериг.И святые, и грешные, зло венчая с добром,мы — цветы запоздалые на лугу мировом…

Курьезно, что «аскеты, уставшие от цветочных вериг…», на поверку оказались здоровеннейшими мужиками, вынесшими все: и гражданскую войну, и эвакуацию, и голод с «тараканьими бегами» в Константинополе, и мойку посуды в ночных кабаках Парижа, и каменоломни, и шахты, и заводские конвейеры, и девственные леса Парагвая и — при всем том — пережили многих своих сверстников, оставшихся в «социалистическом раю», так что в разделе «Свежие могилы» эмигрантских газет еще недавно можно было прочесть: «На 98-м году жизни безвременно скончался…»

Но «цветы запоздалые» 1917 года были действительно последними: сквозь них тогда летом уже начинал пробиваться чертополох.

X

…Была украинская ночь, знаменитая украинская ночь, которую Пушкин «уложил» в несколько гениальных строк, а Гоголь развернул в поэму в прозе — ритмическую и пышную, слегка напыщенную и сладкую.

Революция на Земле ничего не изменила на Небе, и месяц, действительно, стоял почти над головой и голубовато-серебристый пепел его мягко ложился на легкую пыль немощеной окраинной улицы нашего городка, с одной стороны которой еще продолжались благоухающие жасмином и матиолой усадьбы пресловутой Хабаровки, где жил всякий чиновный люд, а с другой уже начинались поля, засеянные «васильками и рожью», как выражался один французский потомок, окончивший французкий лицей, но не утративший вкуса к родной речи.

Я провожал после репетиции одну из девиц нашей любительской труппы и, как водится, несколько затянул прощанье у ее калитки, и теперь, с богатым багажом впечатлений, не торопясь, мимо двух густо заросших у подножья бурьяном древних дулебских погребальных курганов вышел на дорогу и еще издали увидел, что, двигая перед собой свои тени навстречу мне, подымается группа из пяти как будто взявших друг друга под руки фигур.

Когда они подошли ближе, коренником оказался подтянутый и элегантный, в непривычных, но очень идущих к его хаки желтых сапогах офицер, о котором я знал понаслышке, что он ярый «реакционер» и сноб.

Он вел под руки двух девиц в солдатской форме с коротко остриженными волосами, уже приобретших некоторую известность «доброволиц» из стоявшего в городе запасного полка, а к ним с обеих сторон льнули двое моих хороших знакомых — прапорщиков.

«А-а! Коллега! — (когда все стали «товарищами», студенты перешли на академическое «коллега») — закричали они, когда мы подошли вплотную. — Уже проводили вашу актрису? — (В маленьком городе все знают всё обо всех.) — И в такую ночь вы ее отпустили спать!.. Вот, разрешите, кстати, представить вас нашему прямому начальству…»

Я назвал себя…

Офицер отпустил локти девиц, взял под козырек и щелкнул шпорами.

«Поручик Седов».

Мы пожали друг другу руки.

«А теперь, — продолжал все тот же церемонимейстер, — познакомтесь с нашими лесбианскими…»

«Лесбийскими», — высокомерно поправила одна из девиц. — лесбийскими» серыми героями».

Девицы попытались тоже щелкнуть каблуками, вытянуться и козырнуть, но, споткнувшись на немощеной дороге — совсем не по уставу, — рассмеялись и протянули тонкие, но уже как будто с траурными ногтями, ручки:

«Рядовой Лёля!»

«Рядовой Ляля!»

Поручик — смуглый красивый брюнет — с явным облегчением отпустил локти «рядовых», вынул тяжелый дорогой портсигар из кованого серебра с вензелем, предложил мне папиросу и сам закурил. Некоторое время продолжал я общий разговор. Потом само собой случилось, что прапорщики, прикомандировавшись каждый по сердечному влечению, ушли с девицами вперед, на холмики, а мы с поручиком остались вдвоем.