Драбкин Артем - Я дрался с Панцерваффе. Страница 23

Высадились очень удачно. Попрыгали в ледяную воду, вскарабкались на берег, по нам почти не стреляли. Керчь мы освободили буквально за несколько часов. Через пару дней в роте осталась примерно половина личного состава. Остальные были ранены или убиты. Минометы были разбиты. Двое суток мы были не у дел, а тут наши захватили три или четыре немецких орудия. Сколотили расчеты. Мы быстро разобрались в немецкой системе, развернули орудия в сторону немцев и несколько часов били по их позициям, благо проблем со снарядами не было – рядом высились штабеля с боеприпасами. Потом нас раскидали по разным частям. Я попал на недельку-две в разведку, но видно, не показался там. Что я? – зеленый юнец, 17 лет… Поставили меня наводчиком 82-мм миномета. Пробыл я там недолго, месяца два, наверное. 22 марта, в день моего восемнадцатилетия, меня тяжело ранило и контузило недалеко от Владиславовки. Лечился в госпитале, располагавшемся в Ессентуках. Оттуда в конце лета 1942 года меня направили в 36-й Гвардейский стрелковый полк 14-й Гвардейской стрелковой дивизии. Вот там я уже начал воевать по своей основной профессии – стал наводчиком «сорокапятки». Пехота, да и мы свои пушки называли «Прощай, Родина» или «Смерть расчета». За те четыре месяца, что я пробыл под Сталинградом, мой расчет 5 раз полностью сменился, а меня не задело ни осколком, ни пулей. Вот что значит судьба. Как на роду написано – так и будет.

Ну что сказать о боях под Сталинградом? Дивизия форсировала Дон севернее его и четыре месяца вела бои по расширению плацдарма, отвлекая немцев от города. 1 сентября, помню, стояли мы во втором эшелоне. Рано утром только встали, кто умывался, кто брился – видим, низко-низко, мимо нас летит немецкий биплан «Хеншель», как мы тогда их называли. Ну, все давай по нему палить. Он пошел на снижение и плюхнулся. Мы – к нему. Одна пуля в него попала и та прямо в сердце летчику! На втором сиденье съежился, как нам потом сказали, майор разведотдела какой-то немецкой части.

В ходе боев мы захватили часть села. Вроде называлось оно Осиновка, но точно я сейчас не помню. Дневали мы в подвале, а продукты нам привозили по ночам. Это был завтрак, обед и ужин. Днем никто не мог пробраться. Однажды нам привезли тушу барана. Ни хлеба, ничего не было – одно мясо. На нашей половине, метрах в 150 от подвала, где мы сидели, догорал дом. Я нарезал баранины в котелок и пошел пожарить ее на этом пепелище. Подхожу. Спокойно шел во весь рост, ни одного выстрела не было. Ставлю котелок на угольки, и в это время по ним пулеметная очередь – трах! Брызги огня во все стороны! Мой котелок падает набок, я отскакиваю метров на пять за кирпичную стенку. Мысль, что меня чуть не убили, не возникла, думал я в этот момент только о перевернутом котелке и вытекающем из него жире. Постоял-постоял, и пошел, пригнувшись, спасать еду. Только руку к котелку протянул – опять пулеметная очередь по углям! Я опять отскочил за стенку. Понятно, что если бы хотели убить – убили, а так просто развлекаются. Бог с ним, с котелком, решил вернуться к своим. Пошел, прячась за этой кирпичной стенкой. Сначала она была выше меня, потом в мой рост (я еще шел спокойно). Постепенно она сходила «на нет», а когда стала сантиметров 50, я вдоль нее пополз. Только стенка кончилась, гляжу, летит немецкий самолет. Не долетая до меня, сбрасывает бомбу. Я понимаю сейчас, что он не в меня бросал ее, а просто на нашу территорию. Но летела-то она прямо в меня! Не долетела метров 50, наверное… Огромный взрыв – облако пыли, дыма… Я, прикрываясь этим облаком, рванул к своему подвалу, до которого оставалось совсем немного, и нырнул головой вниз. Удачно – ничего не сломал, не повредил. После этого я уже днем жарить баранину не ходил. На следующую ночь мимо нас прошли пехотинцы. Мы их спрашиваем: «Что? Отступаете?» – «Нет, нас меняют», – обманули, наверное. Вскоре появилась группа солдат. Часовой крикнул: «Стой, кто идет?!» – Молчат. – «Стой, стрелять буду!» и за автомат, а он не стреляет! ППШ чем плохи? Если чуть песок попал или чуть ржавчина появилась – отказывал. Часовой вбежал к нам в подвал: «Вставай! Немцы!» Тут уж другой команды не надо. Я как был в носках, так и выскочил – сапоги остались там, а панораму прихватил. Немцы уже рядом, лупят из автоматов: «Алле, рус, вперед!» Они тогда еще свое превосходство чувствовали, издевались над нами, а мы бежим. Ракеты бросают, светло, как днем… И вот одна ракета падает на дорогу в метре от меня и горит. В ее свете я превратился в отличную мишень. Упал. Только она погасла, я рывком и – через Донец. А в руке панорама! Сапоги там оставил, но панораму вынес. Утром нас – в особый отдел. Ко мне претензий нет – панорама с собой, а командиру взвода лейтенанту Кузнецову сказали: «Если пушки не вернешь, пойдешь под трибунал». Пошли ночью, зацепили пушки, подтащили на веревках к берегу Донца без единого выстрела. С крутого берега сбросили их на лед. Тут немцы открыли по нам огонь, но поздно – мы уже были под прикрытием берега и тащили орудия к себе.

Запомнился еще случай с подкалиберными снарядами, произошедший в селе Петровка. Эти снаряды появились у нас в конце 1942 года. Дали их две штуки на орудие, предупредив, что они засекречены. А мы их потеряли. Дело было так. Местные жители, или партизаны согласились ночью провести нас в тыл противника, с тем, чтобы одновременной атакой с фронта и тыла овладеть этим селом. И вот батальон, усиленный нашим взводом «сорокапяток», минометным взводом и взводом ПТР, ночью по оврагам и буеракам завели в тыл немцам. С рассветом мы пошли в наступление и легко овладели половиной села. А те, кто атаковал с фронта, откатились назад, и мы оказались в мешке. Правда, сами этого еще не знали. Ребята разошлись по хатам, кто бриться, кто мыться. А я с одним парнем, Подкорытов его фамилия, остался у орудия. Глядим, километрах в двух появились немецкие машины. Ты можешь только глазами их есть, а сделать ничего не можешь. Они подъехали метров на восемьсот, из них стали выпрыгивать пехотинцы, которые, спешившись, двинулись в нашу сторону. Свист пуль все усиливается и усиливается. Стали они по брустверу щелкать. Мы спрятались в окопчик. Посидели, чувствуем, что пока мы тут будем сидеть, немцы придут и нас голыми руками возьмут.

Выскочили из окопчика, спрятались за орудийный щит. Немцы близко. Со всех хат бегут наши солдаты, наш командир взвода тоже бежит, бледный: «Ребята, успеем прицепить орудие?» Успеем, не успеем, а надо… Подвели лошадей, станины на передок, раз, зацепили и – в овраг, что начинался прямо от нашей позиции. Немцы нам в спину лупят! И вот пулеметная очередь – лошади падают, а мы как бежали, так и продолжаем бежать. В руке у меня панорама. Я с ней никогда не расставался, ни днем, ни ночью. А тут еще «мессера» появились, лупят вдоль этого оврага. В какой-то момент я понял, что я стараюсь подлезть под убитого солдата, хотя прекрасно понимал, что тело человека – это не защита. В таких ситуациях очень многие действия рефлекторны, никак не связаны с реальностью. (Однажды я попал под «карусель» немецких бомбардировщиков. Отбежал всего метров на 50 от дороги, уткнулся носом в землю, и те минут пятнадцать-двадцать, что немцы нас обрабатывали, я лежал, держа ящик с панорамой над головой, хотя знал, что это никакая не защита от крупнокалиберного пулемета или осколков, но подспудно сознание подсказывало, что надо держать что-то над головой. Когда закончился этот налет, я очнулся стоящим посередине дороги. Как я туда выбежал?! До сих пор не понимаю! Думаю, это был психологический срыв.)