Олег Дивов - Оружие Возмездия Страница 23

И мы продолжили заниматься важным делом – готовить площадку под караульную вышку для бригады, в которой нет караула. Здесь тебе могли дать автомат, но ни за что не дали бы патронов. Позже воспоминание об этом казусе очень развеселит, когда в мои руки попадет десяток атомных мин…

На следующий день я увидел нечто вообще из ряда вон выходящее: Арынов свалил наземь черпака и топтал его ногами. Черпак выл и жаловался, но не пытался сопротивляться.

Я мог бы растащить эту мелкоту за шкирки. Но рядом стояли еще двое, оба меня покрепче, и наблюдали за экзекуцией. Они не вмешались даже когда у черпака на губах появилась кровь. И я убеждал себя: вероятно, бьют за дело, он в чем-то серьезно провинился. Сейчас влезу в драку, огребу по первое число, да еще и дураком окажусь полным, да в казарме потом снова отметелят за нападение на деда – оно мне надо?

Не помню, в чем провинился черпак, то ли водки не принес из самоволки, то ли денег в долг не дал. Я многое забыл из того времени. Своих проблем хватало – в бригаде узнали, что я москвич. Как нарочно, в ББМ всегда был ровно один москвич. И совсем как нарочно, до меня роль москвича исполнял некто Башмаков. Он оставил по себе такую память о жителях столицы, что хоть волком вой. Первый вопрос ко мне был:

– А ты тоже пустые бутылки собираешь?

Хрен с ними, с бутылками, Башмаков умудрился растопить печку на КПП уайтспиритом – и катапультировался из кирпичной избушки с оконной рамой на шее. И это был еще не самый веселый эпизод его армейской биографии. Спасибо тебе, земляк Башмаков, если ты читаешь эти строки, я за твои художества отдувался долго. Мне приходилось каждый день доказывать идиотам, что москвичи тоже люди. А доказать идиоту – непросто. Когда идиот видит, что проиграл спор, он бросается на тебя с кулаками.

То, что я русский из России, тоже не радовало. Полурусский или даже совсем русский украинец в ББМ считался нормальным человеком, а вот такому, как мне, опять приходилось что-то доказывать. Русские были людьми второго сорта – они не умели постоять за себя, не ценили землячества, вообще не умели жить.

– Почему вы такие нищие? У меня дома и то, и это, а у вас ничего нет. Вы, русские, не умеете жить!

Почему? Да по кочану. Потому что у тебя дома и то, и это, дубина ты черножопая. Потому что ты нацменьшинство в братской семье советских народов.

– И бабы ваши к нам бегут, нас любят!

Да, с бабами русским определенно не повезло.

– И песни вы слушаете какие-то унылые… Полюшко-поле, тьфу, трам-тарарам…

Ага, нам еще «Владимирский централ» очень нравится, всем и каждому…

И это на фоне изнуряющей гонки с утра до ночи: мы что-то делаем, делаем, делаем. Как правило, не очень осмысленное. А старшие изо всех сил стараются ничего не делать. Мы мало спим, часов по пять-шесть в лучшем случае, потому что ночью нас «воспитывают». При том, что вся работа – особенно тяжелая физическая работа – делается половиной личного состава. Уточняю: вся хозяйственная работа в войсках делается половиной личного состава, молодыми и духами. Черпаки – надзиратели. Деды отдыхают. Готовятся к дембелю. Если придет офицер, деды за что-нибудь с ленцой возьмутся, но когда офицер удалится – тут же лягут.

Спросите об этом какого-нибудь народного депутата в погонах, радетеля за Великую Россию. Их у нас немало – тех, кто служил как раз в 70-е и 80-е. Поглядите в их честные глаза. Пускай товарищи офицеры и генералы доказывают с пеной у рта, что им не в чем себя упрекнуть. У них, разумеется, не было дедовщины. Кого ни ткни – не было у него дедовщины. Герои, мать их, Страны Советов.

Чего-то злой я какой-то. Вам так не кажется?..

Через месяц службы в ББМ я обнаружил, что все это время не чистил зубы. И еще у меня, извините, пропала утренняя эрекция. Тут я будто проснулся. Сразу эрекция вернулась. И время чистить зубы я выкроил. И начал упираться. Потихоньку. Того подвинул, этого не испугался, на другого вообще зарычал. А бить меня оказалось трудно и как-то неинтересно, что ли. Толку мало: ты эту скотину московскую колотишь, а скотина удары отбивает и объясняет, что ты неправильно себя ведешь. И еще улыбается. Они ж не знали, что я улыбаюсь когда злюсь, когда убить готов.

Мне бы дали отдышаться, позволили бродить самому по себе, но я портил обстановку в дивизионе. Глядя на меня, стали возбухать остальные молодые. А я еще сдружился с черпаками и довольно сильно капал им на мозги. Это тоже не способствовало удержанию контроля над молодняком. Надо было проблему решать.

Сначала меня приблизил к себе Сабонис, стал опекать. Кузнечик сразу предупредил: осторожно, ловушка. И точно – Сабонис хотел, чтобы я начал бить и «строить» других молодых. Он был хитер, каптерщик Сабонис. Но ему пришлось во мне разочароваться, как до этого в Кузнечике. Мы не предали бы свой призыв.

Мы держались на взимовыручке. Ну, послали Сеньку постирать кучу хабэшек, он полночи за казармой в корыте вошкается – подойдут двое, помогут, третий бычков насобирает, покурим заодно.

Сабонис от обиды ремень мне укоротил по окружности лица и пряжку каблуком затоптал. Не помогло. И зажим на пряжке разжал я, и сговорчивей не стал.

Потом меня еще не раз загоняли в психологические ловушки, но я выворачивался. У меня уже были друзья повсюду, ко мне благоволили авторитетные люди. Они не вмешивались в дела третьего дивизиона, но иногда удавалось час-другой посидеть вечером в тишине и покое. Набраться сил. Уставал я очень. Вы представьте себе казарму, в которой нельзя встретить молодого бойца. Потому что все молодые либо работают на дедушек, либо попрятались, чтобы их не «припахали». От такого можно тронуться. Я до самого конца службы буду иногда недоуменно глядеть на молодых, гуляющих по казарме, будто это дом родной. Хотя то, что они тут лазают безбоязненно – и моя заслуга тоже. А все равно как-то странно это видеть: ходят, понимаешь, улыбаются…

Гена Шнейдер, наблюдая, как я тихо загибаюсь, пытался вытащить меня в штаб. Иногда я действительно там работал – если не справлялась штатная машинистка, – но всегда возвращался. Молодые это ценили. Черпаки тоже. Деды злились. К летнему полигону ситуация зашла в тупик.

И тут я нарвался.

На полигоне я до обеда работал на технике, а после обеда оформлял документы в штабе: Михайлов чертил, я печатал. Такой расклад всех устраивал, включая дедов – чем меньше я крутился среди молодых, тем им было спокойнее. Но тут я отрастил волосы почти как у черпака. Это был уже перебор. Деды взбесились.

Одним прекрасным вечером, придя спать в палатку, я обнаружил, что меня ждут: очень грустный Кузнечик и очень веселые деды. Почему-то тут был еще Исламов, главный отморозок четвертого дивизиона – сидел, консервы жрал, громко чавкая.